Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   – Нельзя ли положить больную где-нибудь здесь, на открытом воздухе, пока я съезжу домой за пособием? – вмешался Матов.– Это немного освежит ее до тех пор.

   Катерина остановилась в недоумении, не зная, кого слушать.

   – Да вот тут, на диване, ей будет очень удобно; не мешало бы только кожаную подушку под голову...– предложил Лев Николаевич, вступая вместе с другими на широкую террасу нижнего этажа, которая в виде крыльца спускалась к земле несколькими ступеньками и через готическую стеклянную дверь вела во внутренние покои.– Так на диван, господа! – порешил он безапелляционно.

   Катерина тотчас же принесла требуемую подушку, и Белозерову осторожно уложили на диван.

   – Теперь я возьму с моста ваш шарабан, заеду домой и мигом вернусь,– обратился Лев Николаевич к управляющему.

   Терентьев и Зауэр как-то странно переглянулись.

   – Зачем же вам беспокоиться,– заметил Петр Лаврентьевич.– Здесь уже есть врач...

   – Дело не в беспокойстве,– резко сказал Матов.– В серьезном случае не мешает иметь и двух.

   – О, я хорошо знаю натуру фрейлейн! – досадливо воскликнул Зауэр.

   – Но, может быть, вы недостаточно оценили предстоящую ей опасность? – еще раз возразил ему Лев Николаевич.– Хотя и невозможно пока еще определить, в какой степени, но у нее, очевидно, сотрясение мозга. Я психиатр и потому, в качестве специалиста, думаю, что имею право и даже обязан предложить здесь свои услуги. Если вы думаете иначе и беретесь привести больную немедленно в чувство, что необходимо для ее спасения, я готов уступить вам. Беретесь? Дайте честное слово врача?

   Матов с такой энергией предложил этот вопрос Зауэру, что тот невольно попятился и промолчал.

   "Какой горячий темперамент у этот черноглазый медик!" – подумал он только, должно быть, в свое назидание.

   Лев Николаевич вопросительно взглянул на Терентьева.

   – Да... ради бога... да поскорее! – отозвался последний.

   – А вы все-таки примите свои меры,– уже на ходу посоветовал Матов Зауэру, нарочно обернувшись к нему.

   Но меры, принятые Августом Карловичем, не привели ни к чему. Вернувшись каким-то чудом минут через тринадцать (недаром иноходец стоял у ворот весь в пене), Лев Николаевич застал больную в прежнем положении. Он привез с собой в шкатулке целую походную аптечку и, на случай, электромагнитный прибор. Вся прислуга Белозеровой – большей частью молоденькие девушки, мужчин было не видно – собрались теперь в почтительном отдалении около своей хозяйки и выражали на лицах непритворную горесть, многие даже тихонько плакали, очевидно, боясь зарыдать громко. Матов, прежде всего, нашел нужным удалить их всех и потом уже приступил к больной.

   – Ах, да! – спохватился он вдруг, вынул из кармана какие-то бумаги и подал Терентьеву.– Считаю долгом удостоверить вас в моем звании.

   Петр Лаврентьевич торопливо отстранил их рукой.

   – Что вы это!..– покраснел он.

   Много стоило труда Льву Николаевичу привести больную в сознание; раза два он даже сомнительно покачал головой, но, наконец, старания его увенчались кое-каким успехом: Белозерова вздрогнула и сделала слабое движение рукой по направлению к затылку.

   – Больно!..– чуть слышно простонала она.

   Матов заметно просветлел.

   – Рассудок, кажется, не помрачен! – радостно шепнул он Терентьеву, тихонько уводя его за руку с террасы в сад. – Я за него только и опасался. Пусть теперь г. Зауэр осторожно, не утомляя больную, расспросит ее, где она чувствует боль и что с ней случилось... Два-три вопроса – не больше; а я пока пройдусь по саду: мой вид, пожалуй, дурно подействует на нее...

   И Лев Николаевич, как-то грустно опустив голову, пошел по дорожке вперед. Раздражающий запах цветов, ярко светившее теперь солнце, дружный оклик птиц в соседних кустах – все это так мало гармонировало с настоящим настроением молодого человека, что он решился уйти от них в самую глухую часть сада. Пробираясь большой аллеей, Матов свернул в сторону и наткнулся на миниатюрную в виде фонаря беседку из разноцветных стекол. Дверь беседки была отворена, и Лев Николаевич машинально вошел в нее; но, заметив там на столе письменные принадлежности и какую-то книгу в красном переплете, доктор боязливо покосился на них и хотел вернуться.

   "А, впрочем... вторгнувшийся в крепость неприятель имеет право на многое",– мелькнуло у него в голове что-то вроде болезненной насмешки.

   Матов покраснел и протянул руку к столу. Книга оказалась известным трактатом Руссо "De l'inegalite parmi les hommes" {"О неравенстве среди людей" (фр.).} и была заложена посредине чьим-то письмом, писанным по-русски и помеченным месяца два тому назад Парижем. Сбоку на свободном месте почтового листа виднелась бойкая приписка карандашом, сделанная рукой Белозеровой: "Ты думаешь так, а я совсем иначе. Живите и множьтесь, и да не потревожат вас больше мои письма", а неизвестная особа, скрывшая почему-то свое имя под скрытною буквой Д., излагала в письме следующее:

   "Через час мы уезжаем отсюда, и потому спорить мне с тобой некогда. Забавная ты, право: хочешь непременно, чтоб все жили по-твоему. Что ж такого, что я вышла замуж? Уж не поставишь ли ты мне в преступление мое счастье? Почему это я, по твоему мнению, отреклась от своих убеждений? Они все при мне, и я никогда не давала никому слова прятаться от жизни. Посмотрим, что выиграешь ты, сторонясь от нее, как от какой-то заразы!"

   Тут опять была сбоку пометка Белозеровой: "Как понимать жизнь". Письмо продолжало:

   "Право, я с каждым днем все более убеждаюсь, что ненавистное тебе "толчение воды" стало какой-то мировой манией. Никто не хочет делать настоящего дела, и все только выдвигают вперед свои принципы. Возьми хоть тебя, например: ты тоже толчешь воду, даже очень мелко, очень добросовестно толчешь, а между тем, я уверена, не замечаешь этого. А все оттого, душа моя, что тебя опутали кругом твои мудреные принципы и ты носишься с ними, как наседка с яйцом. Извини меня, я простая женщина, простая будущая мать семейства, bourgeoise в некотором роде, и мне позволительно рассуждать и выражаться просто. В твоем предпоследнем письме я нашла следы если не апатии, то скуки, а это верный признак толчения. Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что задача твоя не прихоть, что она исполнена даже свойственного тебе героизма, готова верить, наконец, русской пословице, которая говорит, что попытка – не шутка, и проч. Но пойми и ты, милая Евгения, что вовсе незачем пытаться-то умереть старой девой, да еще вдобавок и злой, пожалуй".

   Против этого места не стояло никакой пометки, но письмо было сильно надорвано, точно в порыве неудержимой досады.

   "Поверь мне,– уверяло оно далее,– что не мужчины держат нас в руках, а мы их. Я теперь убедилась в этом положительно. Мы только не знаем своей силы или не умеем направить ее в надлежащую сторону. Для примера опять сошлюсь на тебя же. Как высокообразованная девушка, увы..."

   – Да где же это он, наконец? – послышался за беседкой недоуменный голос Терентьева.

   Недочитанное письмо выпало из рук Матова. Он быстро поднял его, положил в книгу, сунул ее на стол и, прислушавшись к шагам за беседкой, осторожно вышел оттуда в сад. Управляющий, не оглядываясь, шел впереди рядом с Зауэром.

   – Вот вы где! – сказал Лев Николаевич, обогнав их боковой тропинкой и выходя недалеко от того места, где они шли теперь.– А я совсем заплутал в этой чаще: голос слышу, а выхода не найду. Ну, что? Как больная?

   Зауэр передал ему результат своих наблюдений.

   – Вы уверены, значит, что она сознает случившееся?

   – О, да! – протянул немец.

   – Август Карлович находит,– вмешался Терентьев,– что он может теперь принять на себя ответственность за исход болезни...

   – Да, да! – торопливо подтвердил тот.

   – Говоря проще, я здесь больше не нужен,– отрезал Матов.– Во всяком случае, считаю долгом, господа, прежде чем удалиться, изложить вам те приемы лечения, каких держался бы я в данном случае...

   И Лев Николаевич подробно разъяснил, как стал бы он поступать.

   – Я тоже такой метод предполагал,– вставил Зауэр. "Ну, это-то ты, положим, врешь",– подумал Матов и громко сказал, обращаясь к Терентьеву:

   – Извините: мне нынче опять пришлось быть навязчивым; но... дело такого рода...

   – Помилуйте, доктор! – живо перебил его управляющий и протянул ему руку.– Я вам, напротив, очень обязан; но вы не спали всю ночь, и вам пора отдохнуть. Кстати, отчего вы не осмотрите ваш локоть? Вон на рубашке видна кровь.

   – Пустяки! – чуть-чуть улыбнулся Лев Николаевич и простился.

   Вернувшись домой, он действительно заснул как убитый.

   Вскоре после полудня доктор, однако ж, проснулся, разбуженный несносным надоеданием комаров, целым роем откуда-то налетевших в комнату, благодаря, должно быть, снова нахмурившейся погоде. События этого утра с поразительной ясностью, до мельчайших оттенков, запечатлелись в памяти Матова, и он, прежде всего, попытался дать себе самый точный ответ в них, обсудив подробно каждую мелочь. Немного, впрочем, оказалось утешительного в соображениях Льва Николаевича: в конце концов он пришел даже к тому убеждению, что ни на шаг не подвинулся вперед в своем кропотливом анализе характера Белозеровой и ее отношений к Терентьеву; напротив, теперь этот характер как будто усложнился еще больше, и эти отношения казались еще запутаннее. Одно только было ясно: что доктору незачем оставаться здесь дольше.