Младший - Ольга Карпович

Макеев купил еще бутылку, пристроился с ней прямо на земле, за каменным павильоном, где торговали мясом. Рядом оказался какой-то оборванец. Он подобострастно заглядывал Лене в глаза, шамкал беззубым ртом, умолял сообразить на двоих, предлагал извлеченную из кармана закуску — два мятых плавленых сырка.

Леонид равнодушно махнул рукой, ему было все равно. Он принял еще две таблетки, отпил из бутылки и протянул ее случайному собутыльнику. Тот жадно припал к щербатому горлышку.

«Ему ни до чего не было дела, как ребенку… — не мог остановить мысли Леня. — Я хотел, я думал, что смогу сделать все за него. Ему останется только парить в воздухе, а я все самое тяжелое возьму на себя. Ведь он же, он не от мира сего, прекрасный золотой мальчик из сказки. Ему так не хватало здравого смысла, решительности, твердости, а мне… Вместе мы могли бы стать почти одним человеком, сверхчеловеком… А он не понял, не захотел…»

— Помню, приняли меня в восемьдесят шестом, — монотонно повествовал сомлевший от выпитого сосед.

Леонид покосился на него. Перед глазами почему-то мелькали черные точки, в ушах шумело. И Макеев отпил еще, вынув из грязных пальцев старика бутылку.

«Мы могли стать одним, ведь мы братья… Не тогда, так теперь. Я бы договаривался с продюсерами, вытрясал из них деньги и гарантии, а ему оставалось бы только прыгать перед камерой. Он делал бы то, о чем всегда мечтал я сам. За меня, вместо меня… И мне бы временами казалось, что это я, я сам, только моложе, красивее, талантливее. Ведь мы братья, родная кровь… Господи, да я бы все отдал, чтобы стать им хоть на одно мгновение…»

Не дослушав рассказ собутыльника, он поднялся, c изумлением почувствовав, как дрожат и сгибаются колени, привалился к стене дома и пошел наугад, хватаясь пальцами за выступы. Под левую лопатку словно приложили кусок льда. Холод разливался по телу, вот уже и левую руку сложно разогнуть. Между ребер же, наоборот, жгло. Леня нашарил в кармане таблетки, принял еще несколько.

«Я тебя ненавижу! — сказал он. — Мне сказал, брату! Брату, который любил его больше жизни, все готов был отдать, только позволь находиться рядом, смотреть на тебя, почти быть тобой. „Я тебя ненавижу. Ты извращенец“… Да что ты знаешь о ненависти, мальчишка, сопляк? Что ты знаешь о предательстве? Когда самый дорогой тебе человек становится вдруг далеким и холодным? Когда он заявляет тебе, что ты больше не нужен, тебя просто выбрасывают из жизни, спасибо, до свидания. А ты утираешься и живешь, не говоря никому, что он снится каждую ночь, смеется и кривляется. А ты ненавидишь его, мечтаешь, чтобы его не было, хочешь убить… Однажды ночью ты стоишь над ним, а он спит, такой глупый и беззащитный. И тебе ничего не стоит протянуть руку и… Но нет, нет, ты не можешь. Почему? Да потому что ты — „мерзкий извращенец“. Потому что все нутро давно уже выела эта страшная, мучительная, невозможная, постыдная любовь. Она давно изжевала тебя своими стальными челюстями и выплюнула, навсегда сделала изгоем, посмешищем, вынужденным стыдиться самого себя в этом ханжеском добропорядочном обществе. И сколько бы ты ни прятался, ни пытался лгать самому себе, никуда не деться. Но, боже мой, как же можно выпустить ее наружу, как позволить ей взять над тобой власть, если, заподозрив что-то подобное, он, ослепительный объект твоей больной страсти, с отвращением отшатнется от тебя? Вот тогда в тебе просыпается настоящая ненависть, утробная, звериная, ты понимаешь, что прежде всего ненавидишь его за то, что никогда не посмеешь открыться, никогда не дождешься. И вот уже снова до боли хочешь уничтожить его, растоптать. Но не можешь, потому что тогда ты убьешь себя самого, лучшего себя, каким хотел, но не смог стать».

Неожиданно оказалось, что уже стемнело. Он так проклинал это солнце, так ждал, когда оно скроется. И теперь вот его нет, он даже не заметил, когда оно утащилось с небосвода. Повеяло прохладой, по тротуарам засеменили куда-то нарядные веселые люди. Превозмогая боль, разливавшуюся с левой стороны грудной клетки, Леонид брел вдоль стен домов.

«Идете куда-то, да? — усмехался он, глядя на прохожих. — Спешите, торопитесь… А ведь бесполезно. Куда вам бежать от самих себя? Вот ты, красавица в шляпке, куда ты несешься? А-а, вижу, это тебя, наверно, ждет тот долговязый в белом пиджаке. Ну что ты думаешь, сходишь с ним в ресторан, потанцуешь, потом он трахнет тебя в гостиничном номере, и ты перестанешь по утрам придирчиво разглядывать в зеркале новые морщины? А ты, жирдяй? Домой торопишься, к жене и детишкам, небось сегодня футбол по второй программе? Торопись, торопись, может, успеешь еще увидеть, как твоя благоверная выпихивает взашей соседа, спешно натягивающего трусы. Куда нам бежать от самих себя? Куда спрятать самые сокровенные, тайные свои чувства? Некуда!»

Почти задыхаясь, чувствуя, что еще несколько минут, и тьма, колыхавшаяся перед глазами, окончательно поглотит его, Макеев свернул в очередной переулок и увидел старое здание спортивной школы, где когда-то тренировался он, а потом Алешка. Двухэтажный облупленный домик, грязные разводы на окнах спортзала. Значит, где-то совсем близко дом? Значит, сколько бы он ни метался по городу, все равно пришел обратно, никуда не исчез, не обогнал собственную тень?

Макеев поднялся по ступенькам крыльца, толкнул дверь. Скрипнув, она поддалась под его плечом. Внутри было темно, пахло плесенью и сыростью. Почти на ощупь, сгибаясь пополам от сдавившей теперь всю грудную клетку боли, он пробирался по темным коридорам школы. Вот наконец дверь гимнастического зала, кажется, распахнешь ее, а там — летний полдень, косые солнечные лучи пронизывают пыльный воздух, а в вышине кувыркается смеющийся белокурый мальчишка.

Ничего не соображая, Макеев ввалился в темное помещение, добрел до угла, споткнулся и тяжело рухнул на расстеленные на полу маты. Дышать было трудно, губы едва шевелились, не в силах вдохнуть, веки тяжело опустились на глаза, и блаженная темнота окутала его измученное тело.

— Подожди, я помню, выключатель где-то здесь, — отрывисто сказал Алексей.

Вера тоже принялась шарить ладонью по исцарапанной стене, наконец попала пальцами по узкой кнопке.

— Нашла!

Она щелкнула выключателем, под потолком тускло замигали, разгораясь, лампы дневного света. Вера устало прикрыла глаза ладонью. Она ни на минуту не верила, что им удастся отыскать Леонида. После того как в милиции сказали обращаться не раньше чем через три дня после исчезновения родственника, они с Алешей обежали все окрестные дворы, обшарили забегаловки, обзвонили гостиницы, больницы. Лазарев даже в международные кассы звонил, узнать, не бронировал ли Леонид Макеев билет до США. Подняли на уши всех знакомых, облазили подвалы, обошли парки. Вера понимала, что Алеше легче, когда он действует, а не сидит сложа руки, и потому не перечила, даже подсказывала, куда еще можно было бы пойти. Сама же ни секунды не сомневалась в бесполезности их действий. Ну как найдешь взрослого человека в огромном многомиллионном городе? Никак.

Наконец, почти в полночь, вернулись домой. Кое-как успокоили рыдающую новобрачную. Марианна, державшаяся на удивление твердо, разогрела ужин, объявив, что как бы там ни было, а есть все-таки нужно. И вдруг Алеша подскочил из-за стола, рванул в прихожую, быстро натянул ботинки.

— Ты куда? — ахнула Вера.

— Вспомнил еще одно место, — махнул рукой он.

И она почему-то пошла за ним, словно испугалась, что и он пропадет, сгинет в этой тревожной ночи.

Тусклый свет ламп выхватил из темноты старый пыльный спортзал, грубо намалеванные на стенах эмблемы разных видов спорта, деревянные брусья у стены, гимнастические снаряды, обтянутые потертым дерматином, из-под которого кое-где торчали рыжие клоки поролона.

— Вот он! — воскликнул Алеша и метнулся к чему-то темному, бесформенному в углу, на матах. — Быстрей! Пощупай пульс, ты же врач!

Вера кинулась за ним, опустилась на колени. Действительно, Леонид! Лицо было синевато-бледным, бесцветные губы не шевелились. Она оттянула веко — глаза не реагировали на свет. Вера склонилась к нему. От распростертого мужчины пахнуло перегаром, гнилью, каким-то еще странным лекарственным запахом. Превозмогая отвращение, Вера прикоснулась пальцами к запястью Макеева — под кожей едва заметно билась ниточка пульса. Вера с силой нажала на его скулы, пытаясь приоткрыть рот, чтобы сделать искусственное дыхание, обернулась к Алеше:

— Звони в «Скорую»! Быстрей! Он еще жив.

Потом, позже, когда Леонида увезли в реанимацию, а дежурный врач заверил, что волноваться не о чем, пациент, безусловно, будет жить, Алексей вез ее домой по пустынным предрассветным московским улицам, не отрывая усталых воспаленных глаз от дороги. Вера сидела не шевелясь, не поднимая головы, спросила вполголоса: