Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

Зимой 1915/16 года Левен прослыл по всему району «антихристом». В нем быстро рос талантливый антирелигиозник. «Известный странствующий мастер-баптист объезжал деревни, и ходил по всем домам с проповедью, должен был зайти и к нам». Предусмотрительный автобиограф избежал встречи, ушел к товарищам. «Собралась целая группа ребят в возрасте 14–17 лет. В частности, там я узнал многие подробности из развратной личной жизни этого знаменитого проповедника. К вечеру, когда я вернулся домой, я так прямо на него и угодил. Я хотел убежать, но он меня схватил за рукав и спросил „А как на счет будущей загробной жизни?“ Я резко ответил „Будьте спокойны, господин проповедник, смотрите за собой. Если вы в рай придете, то обо мне не беспокойтесь, я не отстану“. Он немедленно отстал, а на другой день он в церкви с амвона при всем народе послал мне свои божественные проклятия».

Нет смысла приводить еще несколько подобных инцидентов из автобиографии. Вектор аргумента был ясен – сознание Левена росло в постоянной борьбе с религией. «Часто при таких спорах собиралась компания, и получались диспуты. Я скоро в этом деле набил руку и с большим успехом стал бить святых. Активную антирелигиозную работу я вел среди молодежи. <…> С ним я устраивал дело иногда так: сговариваемся быть на такой-то проповеди и внимательно прослушать все, что скажет проповедник. Как правило, религиозная паства крепко спала в церкви, а мы не спали, а слушали. Потом после собрания по косточкам разбирали всю ересь, наболтанную в проповеди». Автобиограф был подростком, воодушевленным просветительским позывом: «С большим энтузиазмом и успехом я занимался этой работой. За исключением детей кулачества и церковников мне удалось вырвать из лап религии почти всех подростков моего возраста в нашей деревне, которые потом пошли в Комсомол, в партию, на учебу, в работу». «Это была моя общественная работа с 1915 по 1920 гг.»

Зайдя довольно далеко, Левен вынужден был частично отступить. Ведь до его настоящего большевистского обращения оставалось еще целых пять лет. «Однако эта антирелигиозная работа, которая увязывалась с соответствующей классовой линией, не поднимала меня до политической зрелости. С классами вообще, с государством и с политикой, она как-то не соприкасалась. Самостоятельно я до этого добраться не мог, а помощи со стороны я никакой не имел. Газет в деревне не выписывали, соответствующие книги мне также в руки не попадали. Что моя антирелигиозная работа может иметь какое-нибудь отношение к царю, это я даже не подозревал».

Автобиография включала сюжет, как нельзя лучше раскрывающий отсталость и политическую апатию родной деревни. «После Февральской революции, мне, учителю, деревенский староста сказал, что велено снять портрет царя в школах. Велел и мне снять портрет. Но добавил, чтобы я его не испортил, может опять скоро вешать придется»».

Останавливаясь на оценке своего сознания в этот период, автобиограф должен был быть предельно осторожен. Если бы он говорил о себе как о человеке сознательном, его нахождение в белой армии стало бы необъяснимым. Если бы он преуменьшал свое отроческое «я», появился бы риск быть признанным типичным клерикалом, поборником Колчака.

Автобиограф нащупывал середину. Интуитивно он был на правильной стороне, но еще не мог обосновать свою правду – требовалось время. Наконец ситуация прояснилась. «Летом 1918 года на учительских курсах в Славгороде с нами занимался Френ Франц Францевич, меньшевик, член Сибирского учредительного собрания. Он получил образование в Германии, и кое-что нюхал по марксистски, конечно в архи-реформаторском издании. Он с нами провел несколько нелегальных бесед на траве. Он про политику прямо тоже ничего не сказал, а говорил о мировоззрении. Я слушал эти беседы с исключительным вниманием, но про политику я ничего не узнал. Больше мне дала Колчаковская армия. Тут я оказался втянутым в политику».

Пассивная форма действия вернулась в нарратив, но ненадолго. С началом Гражданской войны никто не мог остаться в стороне от политики. Описание обращения Левена нельзя было откладывать далее. Настало время пересказать его в феноменологическом ключе, как личное переживание. «В надзоре было запрещено читать газеты. Нам офицер прямо сказал, на беседе что солдат должен быть вне политики. Но, тем не менее, газеты подавали. Вечером на нарах со свечкой мы сидели и читали газеты – новости фронта. По этому поводу вели беседы, которые имели явно характер симпатичный к советской власти и враждебный к Колчаку. Сами порядки в армии Колчака давали богатый материал. Солдатская масса была, в общем, резко враждебно настроенная к Колчаку. Когда однажды поп с нами провел беседу о том, что надо помирать за православную веру и отечество, то он только случайно выбрался живым из здания. Его собирались сбросить через окно четвертого этажа». Принимая во внимание, что религия была важной составляющей контрреволюционной идеологии, Левен не поленился повторить, что у него выработался к ней иммунитет. Хотя пропагандистскую беседу Левену «так и не дали провести», описание всех попыток Колчака одурманить солдат было важным способом отмежеваться от белого дела. Солдаты отзывались на революционный призыв по своему усмотрению и решали за себя, на чьей стороне воевать. Было ясно, какой выбор сделал бы Левен, если бы не колчаковское принуждение.

Еще один автобиографический эпизод передавал степень неприятия Левеным белого офицерства: «Когда он призвал к присяге, многие от нее отказались под разными предлогами. Отказался и я по религиозным, мол, соображениям». Колчаковский генералитет высмеивался: «Перед отправкой на фронт нам генерал Орлов прочитал напутственную речь. Когда нужно было кричать „Ура“ мы с целой группой по договоренности заранее кричали „дурак“, и это вышло громче чем „Ура“. Я даже было перепугался». Левен заключил эту ретроспективу словами: «Возвращаясь из армии, я начал кое-что понимать». Фокус на понимании, а не на внешнем факте дезертирства хорошо вписывался в тему второй части его автобиографии, посвященной эволюции его сознания.

Дважды рассказав о своей службе у белых, показав связь крестьян-колонистов с белым движением, а затем и с религией, автобиограф был готов обсудить самый щекотливый момент. «Наконец мое социальное происхождение. Отец мой был крестьянин с 1901 по 1927 год. До этого 8 лет рабочим столяром. Хозяйство в Оренбургской деревне было слабо маломощно-середняцкое. 6 ребят до 10 лет, отец и мать. Мать до замужества была прислугой и потом горничной у богатых немцев Украины. В 1901 году переехал в Сибирь – пособие от государства 25 рублей [и] обширные плодотворные земли. Немцы Украины дали 75 рублей. Первые годы жили очень бедно, сначала „под землей“ а потом в „землянке“, сеяли 5–10 десятин». Увы, со временем