Иван Болотников Кн.2 - Валерий Замыслов

— Надо бы уходить, батюшка. Ивашка Болото, сказывают, лют.

Ерофей сокрушенно заохал. Беда! Все пойдет прахом: добрая изба, животы, доходное местечко.

— Неси переметную суму, Захарка… Коня седлай!

Из тяжелого, окованного медью сундука полетели на пол сапоги, шубы, кафтаны… Дрожащей рукой сунул за пазуху кошель с серебром.

Поехали было на Волхов, но Ерофей вдруг одумался: дорога ныне неспокойная, шпыней да шишей хоть отбавляй. А пуще всего напугал послужилец:

— Как бы с воровским ертаулом не столкнуться. Ивашка Болото свои дозоры могет и под самую крепость послать. Не лучше ли в лесу отсидеться?

Захарка — послужилец тертый, досужий, когда-то в царевых ратниках хаживал.

— Пожалуй, — мотнул бородой приказчик, сворачивая к лесу.

И все же с бедой не разминулись: в лесу беглецов заприметил старый крестьянин Сысой, промышлявший медом. Старик явился в Юзовку, а на селе — рать Болотникова. Сысой — к мужикам.

— В лесу наш душегуб.

Иван Исаевич сидит на крыльце. Без шапки, алый кафтан нараспашку. В ногах приказчик Ерофей. Метет бородой крыльцо, слюнявит губами сапог.

— Пощади, воевода, пожалей деток малых. Верным псом твоим буду. Пощади, милостивец!

— Прочь! — брезгливо отпихивает приказчика Болотников; поднимается, хватает Ерофея за ворот кафтана и тащит к обезглавленным трупам. — Вот у кого пощады спрашивай… Нет, ты поклонись, поклонись — и спрашивай.

Ерофей растерянно оборачивается.

— Да как же их спрашивать, милостивец?

— Каждого, каждого, приказчик! — в глазах Болотникова неукротимый гнев. Таким его ни воеводы, ни ратники еще не видывали. — Спрашивай, собака!

Ерофей ползет на карачках к одному из казненных.

— Пощади…

Запинается и вновь оглядывается на Болотникова.

— Не узнаю без голов-то.

— Признать ли ему, — восклицает один из крестьян. — Мужик для него хуже скотины.

— Признает, — сквозь зубы цедит Болотников. — А ну, несите мешок!

Мешок опускают подле Ерофея.

— Разбирай головы, приказчик. Да, смотри, не перепутай.

Ерофей трясущимися руками вынимает из мешка голову. Лицо — белей снега.

— То, кажись, Митька Пупок.

— Приставь… К телу приставь!

Ерофей приставляет, но мужики кричат: не тот. Ерофей ползет к другому мертвецу. И вновь: не тот, не тот, приказчик!

Ерофей тянется к воеводскому сапогу.

— Ослобони, милостивец. Не могу-у-у!

— Ищи, ищи, пес!

Болотников поднимается, а приказчик волочет за волосы головы, волочет по земле к убитым.

— Что барам и приказным холуям мужик? — гремит с крыльца Болотников. Сейчас он обращается уже ко всем: юзовским мужикам, пешим и конным ратникам, пушкарям, казакам, обозным людям — ко всей многотысячной громаде, наблюдавшей за казнью. — Покуда живы бары и приказные, не видать народу воли. Веками стонать, веками ходить под ярмом, веками литься мужичьей крови. Зрите, как обездоленный люд баре секут. Секут не за разбой, не за татьбу, а за то, что помышляют пахать на себя землю-матушку. Доколь терпеть зло барское, доколь ходить под кнутом? Не пора ли мечом и огнем пройтись по барским усадищам? Смерть кабальникам!

— Смерть! — яро отозвалась громада.

Ерофея посекли на куски. К Ивану Исаевичу подвели молодого растрепанного парня в зеленом сукмане.

— Приказчиков сын. Что с ним, воевода?

— Рубить! — беспощадно бросил Болотников.

Глава 8

Волхов

Болховский воевода со дня на день ждал воровское войско. Страха не было. Ходил меж дворян и стрельцов, говорил:

— В крепость Вора не пустим. Не так-то уж он и силен. Идет мужичье с дубинками. Куды уж ему крепости брать!

К осаде воевода подготовился изрядно. Расчистили и заполнили водой крепостной ров, подсыпали земляной вал, подновили дубовые стены, ворота и башни, затащили на помосты пушки, затинные пищали и тяжелые самострелы. Не обижена крепость ядрами, картечью и порохом; вдоволь запасено смолы и каменных глыб.

Вместе с воеводой сновал по крепости Афанасий Пальчиков. Сказывал служилым:

— Не верьте подметным письмам Ивашки Болота. Никакого царя Дмитрия и в помине нет. На Москве сидел беглый расстрига Гришка Отрепьев. Храмы божии осквернил, старозаветные устои рушил. Помышлял с ляхами христову веру на Руси искоренить. Вместо храмов — иноверческие костелы и вера латынянская. Каков, святотатец! На Москве — богохульство неслыханное. Срам, блуд, разбои. Сколь Гришка государевой казны разворовал да пропил, сколь иноверцам раздал, сколь невинных девиц сраму предал. Ерник, прелюбодей, антихрист!

Ронял зло, отрывисто, накаляясь от гнева. Говорил о том и служилым, и тяглому посадскому люду, говорил на торгах и площадях.

— Ныне же нового святотатца выродили, вновь скверну на Русь пустили. На Москву-де идет, на царство Московское. Ужель вновь дозволим надругаться над верой христовой?!

Читал грамоты царя Василия, инокини Марфы, сулил болховскому люду государевы милости.

Усердствовали попы и чернецы. Молебны, крестные шествия с чудотворной иконой Дмитрия Углицкого, проклятия воров на литургиях, вещие вопли и кликуш и юродивых во Христе… Народ заколебался. Прежде царя Василия хулили, Дмитрия Иваныча как избавителя ждали, ныне же, после приезда из Москвы государева посланника и неистовых проповедей благочинных, поутихли, призадумались: а вдруг и в самом деле Дмитрий Иваныч не истинный?

Афанасий Якимыч доволен: тихо стало в городе, не слышно более горлопанов. Вывел крамолу. В первые дни, как приехал, бунташные речи сыпались из каждой слободы. Хватал, увечил в пыточной, казнил. Укоротил языки. Смолкли! И не только смолкли, но и в Красно Солнышко, кажись, изверились. Не подкачали пастыри. Ныне и стар, и мал на стены выйдет. Не взять Ивашке Болоту крепости, зубы сломает. А тут и царева рать подоспеет.

К Болхову подошли после полудня, окружили с трех сторон.

— А может, и реку перейдем? — предложил Нагиба.

— Уж брать, так в кольцо, — вторил ему Нечайка.

Но Иван Исаевич совета не принял:

— Под пушки лезть? Нет, обождем, други. Тесно тут войску.

Болотников объехал город, остановился на берегу Нугри.

— Добрая крепостица. Сказывают, ордынцы тут не раз спотыкались. Крепко стоит.

Болховцы высыпали на стены. Вокруг крепости стало огромное вражье войско; оно рядом, в трех перелетах стрелы — грозное, оружное.

У Пальчикова в смутной тревоге дрогнуло сердце: такой рати он не ожидал. Воров — тьма-тьмущая! Эк набежало мужичья. Да и казаков изрядно, не перечесть трухменок. Сколь же их с Дикого Поля привалило?.. Да вон и пушки подкатывают.

Заскребли кошки на душе и у болховского воеводы: туго придется. Ивашка Болото — воин отменный, лихо Трубецкого расколошматил. Восемь тыщ-де уложил. Каково?

Неспокойны стрельцы, служилые люди по прибору. С бунтовщиками биться будет тяжко. Слушай воеводу! «Мужичье с дубинами». Хороша голь. И сабли, и пистоли, и пушки.

— Крепкая рать, — уныло бросил один из стрельцов.

— Крепкая, — поддакнул другой. — Многи в броне.

Серебрились на солнце кольчуги, панцири, шеломы, кроваво полыхали овальные щиты.

Скребли затылки слобожане:

— За Вором бы экая силища не пошла. Как бы не промахнуться, православные.

— А владыка что сказывал? Вор-де.

— Так ить и владыкам не все ведомо.

— А царица Марья? Сама-де Дмитрия в Угличе похоронила. Ужель свово же сына хулить будет?

— Ох, неисповедимы пути господни, православные… А все ж царь-то Василий на лживые грамотки горазд. Не промахнуться бы.

Глашатай Болотникова подъехал к водяному рву, громко и зычно прочел грамоту царя Дмитрия Иваныча. Со стен закричали:

— Быть оного не может! В Угличе сгиб царевич Дмитрий!

— Воровская грамота!

Бирюч вознес над головой столбец.

— Глянь, с государевой печатью!

Со стен:

— Не верим! Государева печать на Москве у царя Василия!

— Облыжна грамота!

Кричали дворяне, стрелецкие головы и сотники, купцы, приказные Земской избы. Посадская же голь помалкивала, выжидала. Но вот выступил вперед известный всему городу кузнец Тимоха, прозвищем Окатыш. Крепкий, округлый, борода до пояса.

— А не поглядеть ли нам грамоту, православные?

— Глянем! Открывай ворота! — поддержали кузнеца слобожане.

Воевода недовольно поджал пухлые губы. Ишь, чего чернь удумала. Крепость ворогу открыть! Крикнул было стрельцам, чтоб пуще глаз стерегли ворота, но кто-то из посадских уже вынырнул из окованной медью калитки и подбежал ко рву.

— Кидай грамоту!

Глашатай повернулся к рати.

— Дай копье!

Дали. Глашатай вдел свиток на копье, метнул за роз. Посадский потрусил к воротам. Войдя в город, на стену не полез, сунулся с грамотой к слобожанам. Вертели в руках, щупали, осматривали, покуда свиток не оказался у Тимохи Окатыша.