Этажи села Починки - Сергей Лисицкий

А с машиной и в самом деле случилось неладное. По дороге, в открытом поле машину с ранеными обстреляли с воздуха, повредили мотор и ранили шофера. Ни Даниловна, ни Настёнка, которая в тот день ходила за лечебными травами, еще не знали, что в двадцати пяти километрах от них машина была подбита и почти трое суток простояла на месте. Настёнка — та даже видела этих «мессеров», что пролетали над поляной, и наблюдала, как наш ястребок вступил с ними в воздушную схватку.

Хорошо, что на пути санитарка повстречалась с двумя санбатовскими машинами. Пока обрабатывали раненых и налаживали поврежденный мотор, прошли еще сутки С трудом преодолев остальные двенадцать километров, санитарная машина, ведомая раненым шофером, въехала на пустующий двор госпиталя. Оказалось, за это время его эвакуировали в другое место. Последняя машина хозяйственников, правда, не успела еще уехать. Да и с ней заблудились. Вместо одной Давыдовки — в другую покатили. Как нарочно, две Давыдовки в одном районе оказались.

— Ох-хо-хо, — ворчала старая Даниловна, перемывая крынки из-под молока. — Настёнка! Сходи, дочка, по воду. Бачок совсем пустой. Да гусей заодно погляди, а то они больно уж ловко на грядки ходить приладились.

— Приехали! Ой, к нам идут, — прошептала Настёнка. Она так и застыла в сенях с ведрами в руках перед распахнутой дверью.

Не успела Даниловна и платок на голове поправить, как в избу вошла знакомая медсестра, а с нею двое военных. Один совсем еще молодой, другой — постарше, с седыми висками.

— Простите, мамаша, — сказала медсестра, поздоровавшись, — задержались мы, накладка вышла. Как раненые?

Даниловна торопливо открыла дверь в горницу:

— Проходите, вот они, вот…

— Удивительное дело, Виктор Ксенофонтович, — признался старший, осмотрев ногу раненого. — Я полагал, что в подобной ситуации гангрена неизбежна. Удивительно…

— А вы как себя чувствуете? — подошли они к танкисту, который во все глаза смотрел на вошедших и слабо улыбался.

— Порядок, только вот голова кружит, когда поднимаешься и со зрением что-то неладно.

— Осколочное ранение в затылок, — напомнила медсестра.

— Знаю, — недовольно почему-то поморщился старший. Он долго рассматривал рану, поворачивал голову танкиста затылком к окну, наконец, как бы в раздумье, не обращаясь ни к кому конкретно, произнес:

— Признаки гемианопсии — это естественно. Но оболочка повреждена или нет? Вот вопрос. Кажется, нет. Впрочем, разберемся на месте.

Виктор Ксенофонтович, который еще не произнес до этого ни одного слова, сказал:

— Разрешите, Федор Григорьевич, взглянуть на ожог.

— Да, да, батенька, взгляните.

— Весьма, весьма… Но как все это прикажете понимать, — проговорил Виктор Ксенофонтович, рассматривая обнаженную руку танкиста, где на месте ожога лоснился сизовато-розовый налет. Лишь ниже плеча, величиной с пятачок, мокрело коричневое пятно.

Федор Григорьевич, снявший было очки, снова водрузил их на мясистый нос, молча смотрел на танкиста. Подошла поближе и медсестра.

— Мамаша вот, — сказал танкист, — спасибо ей. Она как еще первый раз примочку сделала да присыпала чем-то, а потом листьями обложила — сразу почувствовалось облегчение. — Танкист опять слабо улыбнулся.

— Как ваше имя-отчество, хозяюшка? — спросил Федор Григорьевич. — А то неудобно как-то получается.

— Федосьей Даниловной зовут, батюшко.

Врач слегка улыбнулся. Глаза его, стального холодного цвета, вмиг потеплели, залучились.

— Чем же и как вы лечите?

— А смотря что.

— Ну, ожоги, например?

— Ожоги, батюшко, лучше нет при ожогах коровяка, мать-и-мачехи, калгана, можжевельника, пацин-пальца.

— Любопытно. — Виктор Ксенофонтович даже фуражку снял.

— Сушеный толченый калган да струганый палец — присыпка, а на постном масле — мазь. Примочку еще — ту варить надобно, — рассказывала Даниловна. — А после всего лучше нету свежего листа коровяка, сваренного на молоке для прикладывания.

— А для ран?

— Для ран и другие травы требуются: кровохлебка, лопух, девясил, зверобой, вероника, базилик, ирний корень, горец, медуница…

— И все у вас это имеется?

— А как же, батюшко.

Военные переглянулись.

— Но вы, Федосья Даниловна, у кого-то учились всем этим премудростям, так? Как это у вас все получается?..

— А я с рождения, с детства сноровку такую имею.

Даниловна уловила на лицах военных печать недоумения, поспешила пояснить:

— Мать у меня была умелица в этом. А она от сестры своей матери переняла. Ее-то мать, стало быть моя бабушка, сноровки той не имела. Вот как у меня, к примеру, сейчас: младшая, Настёнка, все навыки на лету схватывает, а старшая, которая в городе живет, — никакого понятия не имеет. От природы все и дается…

— Любопытно. А еще что вы лечите?

— Еще? — удивилась Даниловна. — Еще простуду, золотуху, экзему, желтуху, вены на ногах. Да мало ли что…

— Венозное заболевание ног, например, что тут надо?..

— Перво-наперво — цмин песчаный, собачье мыло, летний прострел, корень лопуха, мать-и-мачеху, аир — все это варить и, как есть, парить ноги.

— Какая же должна быть температура? — опять вступил в разговор Виктор Ксенофонтович.

— Как? — не поняла Даниловна и повернулась к нему.

— Я говорю, как должна быть горяча ванна.

— А-а, — понимающе отозвалась Даниловна, — кто как терпит. Сколько есть терпения, чтоб держать, — так и хорошо будет.

— Ну, спасибо вам, Федосья Даниловна. За все спасибо. Нам пора собираться, — сказал Федор Григорьевич, поднимаясь.

Когда выводили из избы танкиста — он даже слезу пустил:

— Дайте, — говорит, — мамаша, адрес. Я, — говорит, — жив останусь — заеду к вам после войны…

Адрес писала ему Настёнка.

— Вам, батенька, как терапевту, не бесполезен, надеюсь, этот наглядный урок народной фитотерапии, — заговорил Федор Григорьевич, когда машина выехала на большак. — Насколько я понимаю, Федосья Даниловна весьма точна и изобретательна в подборе компонентов.

— Весьма, — согласился Виктор Ксенофонтович. — Жаль, что я в свое время, да и сейчас — никогда не был сторонником даже гомеопатии.

— И зря.

— Вижу, что зря.

— Помните, какое значение народному лечению растениями придавал Суворов? Посредством наставлений, даже специальных приказов по армии великий полководец утверждал, что нет лучше средства против цинги — травушки-муравушки, щавеля, капусты, хрену, табаку…

— Да, да, — соглашался Виктор Ксенофонтович, утвердительно кивая головой в такт автомобильной качке. Тонкие стекла его серебряных очков матово поблескивали в темноте кузова. — Однако не дождь ли это? — перевел он разговор, потирая высокий лоб. — Капля ударила.

Федор Григорьевич повернулся, заглянул вверх.

— Надвинуло невпроворот: нет худа без добра.

— Как понимать? — не понял Виктор Ксенофонтович.

— Погода нелетная, не обстреляют. А вот что делать, если хлынет ливень и засядем на этих проселках?..

— Проскочим… Я вот что, — вернулся к прерванному разговору Виктор Ксенофонтович, — думаю, следует нам взять кое-что из арсенала Даниловны. Это весьма доброе подспорье при нашем голоде на медикаменты.

— Вот именно, батенька.

— Взять, к примеру, степную траву — пармелию. У нас на Урале казачество испокон веков ее пользовало как быстродействующее кровоостанавливающее средство. Ее так и называют в народе — порезная трава. Я как-то еще в годы студенчества имел с нею дело и убедился в ее целебных свойствах. Как бактерицидное средство при обработке ран — она поистине незаменима. А сколько ее тут произрастает?..

— В том-то и дело, — с укором не то себе, не то собеседнику, не то одновременно и себе и ему, произнес Федор Григорьевич.

Между тем иссиня-темная туча, развернувшись всей своей громадой, полностью закрыла светлеющую полосу горизонта. Стало темно. Ливень шел правой стороной, а тут, где лежал большак, под ее лиловым крылом с рваными, вихрящимися краями — дождевые нити висели неровными синеющими полосами.

Грузовик наматывал на колеса липкие ошметки чернозема, выбрасывая их из-под кузова далеко за собою, и, натужно завывая, двигался и двигался вперед. Наконец он вырвался на песчаный косогор и легко покатил под уклон, навстречу солнцу, пробивающемуся сквозь редеющее оперение иссиня-темного крыла тучи.

Поначалу Даниловна не могла свыкнуться с мыслью, что ее постояльцев нет больше в горнице. За неделю она так попривыкла к ним, что теперь и не верилось, что они где-то там, далеко. Еще вчера она привычно входила то с молоком, то с чаем; вносила отвар и отмачивала перевязки, промывала раны, смазывала их, присыпала своими присыпками, перевязывала. Вот и сегодня она то и дело заходила в горницу. То ей казалось, что стонет тот, что лежал на кровати, то слышалось, как кашляет и чего-то просит танкист. Входила она, видела пустые постели — и сердце ее почему-то сжималось в груди от какой-то ноющей тупой и щемящей боли. Да и дело не клеилось в руках. Утром сбежало молоко, а суп — пересолила. Как и все эти дни, приготовила полный горшок целебного чая. Лишь когда стала задвигать в печь горшок — опомнилась: зачем столько? Солдатиков нет, а им с Настёнкой и чайничка-кофейничка хватит.