Жертва тайги - Алексей Макеев

Поэтому Антон и не сразу начал замечать каменные изваяния, стоявшие через равные промежутки по обеим сторонам прохода. Только после получаса тяжелого подъема к вершине он скосил взгляд и со всей очевидностью рассмотрел лупатого пузатого идола, выбитого на остроконечном светлом обломке скалы, словно заточенном поверху, поставленном на попа. Точно такого Антон видел у кумирни, спрятанной в пещере, где ему удалось разжиться драгоценным оберегом.

«Похоже, он не зря нас сюда ведет, — тут же закрутилось в голове. — Это ведь дорога к какому-то древнему капищу. Ничего не скажешь, Молчун продумал все заранее и очень скрупулезно. Не только к полнолунию приурочил. Не верится даже, что шизик шизиком».

Тропка пошла по узкому каменному карнизу, и вскоре у Антона за спиной послышалась шумная возня. Посыпались с обрыва мелкие камешки, гулко пощелкивая на скальных выступах. Ухватившись связанными руками за куст, он развернулся и упал на спину. В нескольких метрах позади него сцепились Авдей и Серега. Они лежали поперек тропы и постепенно сползали к самому краю пропасти.

Антон на секунду замешкался, но этого мгновения Молчуну вполне хватило на то, чтобы свести на нет все его дальнейшие поползновения. С началом восхождения на гору чухонец догнал колонну. Поэтому он и успел направить на Антона, уже готового ринуться в бой, карабин, сдернутый с плеча.

— Стоять! — скомандовал Молчун. — Поднимись выше! Еще. Мало!.. Ложись на землю. Быстро!

Не опуская ствола, чухонец краем глаза уловил момент, когда Серега окажется к нему спиной, и сильно ударил его сапогом по копчику. Когда тот вскрикнул и выпустил из рук Авдея, Молчун схватил его за волосы и как пушинку отшвырнул к скале.

— Холера его дери! — поднявшись с земли, оскалился Авдей. — На вид настоящий заморыш, а все туда же. Ты уж извиняй, Карлыч. Не углядел я за змеенышем.

— Свяжи его побыстрее. Время уходит.

— Так еще далеко же до света. Поспеваем.

— Слышал?

— Да-да. А как же! Сейчас я его схомутаю.

За то время, пока Серега с Авдеем трепыхались на земле, первая половина группы во главе с Валерьянычем успела уйти далеко вперед. Никто из них ничего не услышал. Даже Чеботарь, скачущий на костылях перед Антоном, за мгновение до инцидента скрылся за крутым поворотом тропы.

Антон на негнущихся, непослушных ногах одолел последний подъем и оказался на широкой площадке. Она была идеально ровной, словно аккуратно срезанной какой-то гигантской фрезой. Он замер в безмолвном, холодящем душу восхищении перед здоровенным, аж в два человеческих роста, лупатым и брюхатым идолищем, грубо вырубленным из огромного куска черного скального базальта.

Когда Антон сместил взгляд, ему сразу же бросилась в глаза массивная толстостенная каменная чаша в виде цветка лотоса, распустившегося на спине черепахи. Она стояла в центре площадки и была около полутора метров в поперечнике. С лицевой стороны ее украшала причудливая резьба, хорошо видимая в ярком лунном освещении даже с десятка шагов.

От этой установленной на постаменте поросшей мхом, испещренной глубокими трещинами чаши исходило какое-то мрачное, приводящее в трепет величие. Антону казалось, будто это действительно был какой-то божественный сосуд, к которому никогда не прикасалась рука простого смертного.

В стороне, на самом краю площадки рос одинокий приземистый кедр. Стоило прикоснуться к нему взглядом, как тут же становилось понятно, что устоять на макушке высокой горы, открытой всем ветрам, было для него делом чрезвычайно трудным.

Корни этого кедра, по-видимому, когда-то давным-давно бросили безуспешные попытки проникнуть в гранитный монолит через тонкий слой наносной почвы и расползлись вширь на много метров. Они сплетались, свивались как змеи, застывшие змеи в бешеном отчаянном соитии накануне долгой и студеной зимы. Толстый, несоразмерно короткий ствол был уродливо искривлен, словно какая-то неведомая сила настойчиво, злонамеренно сгибала, скручивала его, вязала в крепкий мертвый неразрывный узел.

Под этим кедром и стоял Валерьяныч, нависая хмурой неподвижной глыбой над пленниками, сидящими на земле, сбитыми в тесную кучку. Глядя на это, Антон ощутил, как сердце его болезненно сжалось от сострадания к товарищам по несчастью и жуткого предчувствия неотвратимой, неминуемой беды.

— Чего застыл? Ступай дальше! — Авдей, поднявшийся следом за ним на площадку, отпустил Антону крепкого леща. — Вон туда и дуй, ко всей ораве.

По команде пахана Авдей с Валерьянычем содрали одежду с полонян, предназначенных на убой. Они заставили людей, обнаженных по пояс, встать на колени вокруг чудовищной жертвенной чаши, торчавшей на высоком постаменте. Каждого пленника палачи пристроили к своему персональному листу каменного лотоса. Их у цветка и было в точности шесть штук.

С одним только Чеботарем у Авдея вышла небольшая заминка. Стоило надсмотрщику отойти от инвалида, как тот тут же заваливался на бок, не мог удержать равновесие на одной коленке. Костыли в этом положении ему только мешали. Они теперь стали для него слишком длинными и постоянно разъезжались в разные стороны на гладкой каменной поверхности. В конце концов Авдей не выдержал, что-то недовольно проворчал, переломал один костыль о свое колено и грубо подсунул его половинки Чеботарю под мышки.

Молчун с застывшей сосредоточенной рожей расстелил на земле перед каменным идолищем какую-то черную холстину, аккуратно расправил складки и начал бережно выкладывать на нее содержимое своего рюкзака. Антон стоял в нескольких метрах от него, чуть наискосок. Слегка повернув голову, он мог внимательно наблюдать за всеми его зловещими приготовлениями.

Когда в руках у чухонца оказался какой-то предмет, напоминающий небольшое зеркальце с длинной ручкой в ажурной металлической оправе, Одака резко дернулась и громко застонала. Обернувшись к ней, Антон увидел, что она подалась вперед и вытянулась в струнку. Девушка неотрывно и напряженно смотрела на предмет, зажатый в руке Молчуна. Ее обнаженное хрупкое беззащитное тело сотрясала мелкая нервная дрожь.

Все движения доморощенного, но явно умудренного опытом жреца были выверенными, отработанными. Он отложил зеркальце, нагнулся и достал со дна рюкзака продолговатую глубокую посудину, по виду деревянную, изогнутую по краям, похожую на древнерусскую братину. Войдя в раж, Молчун поднял ее на вытянутых руках, неотрывно глядя в пустые глазницы каменного идолища. Он будто ожидал услышать одобрение из уст капризного божества. Потом чухонец согнулся пополам и поставил посудину на уголок холста. Он обращался с ней так осторожно, словно она была сделана из тончайшего фаянса.

Закончив подготовку к магическому ритуалу, Молчун снова выпрямился во весь рост, медленно стянул с головы вязаную лыжную шапчонку, затравленно огляделся и вдруг издал какой-то совершенно дикий гортанный крик. Только тогда Антон окончательно убедился в том, что он неизлечимо, непоправимо безумен. Слишком уж много необузданной, неутоленной, по-настоящему звериной страсти прозвучало в его протяжном волчьем вое!

«Вот теперь я уже точно вижу, что он сбрендил! Никаких сомнений не осталось! Да и все они рехнулись однозначно!»

Чухонец замолчал и застыл, сгорбившись, вобрав голову в плечи. Так вассал, опрометчиво посягнувший на незаслуженные привилегии, склоняется перед грозным и жестоким повелителем, не прощающим подобных вольностей. Через минуту он снова встрепыхнулся, выпрямил спину, повернулся к Авдею и рывком протянул ему посудину, подхваченную с земли.

— Начинай! — нетерпеливо и надрывно просипел Молчун.

Авдей аккуратно принял у него «братину», развернулся, прокосолапил поближе к каменной чаше и нетерпеливо шикнул на Валерьяныча, подбежавшего к нему:

— Чего побледнел-то как пацаненок? Не чухайся! Делай!

Валерьяныч запустил лапищу за пазуху и вытянул оттуда за уши дрожащего, беспрестанно сучившего задними лапками черного маньчжурского зайца с вытаращенными от ужаса блестящими глазенками. Он вырвал из ножен, висящих на поясе, длинный узкий клинок и в одно движение отсек ему голову. Но здоровяк сделал это так неловко, неуклюже, что струйки крови, вылетевшие веером из заячьего горла, не только попали к нему на ватник, но и забрызгали с головы до ног Авдея, не успевшего отскочить в сторону.

— Неумеха! Чего натворил-то?! — заорал тот во все горло. — Заставь дурака богу молиться… Мать твою так, колода ты безрукая!

Валерьяныч быстро, словно подхлестнутый, отшвырнул в сторону голову зайца, подхватил с земли его тельце, все еще бьющееся в смертных конвульсиях, и поднял над посудиной, протянутой Авдеем. Остатки темной, дымящейся на морозе крови стекли в сосуд. Они едва прикрыли его закругленное донышко, и Авдей снова разразился злобными ругательствами. На этот раз Валерьяныч огрызнулся в ответ, и они вступили в долгую перепалку, грозящую перейти в рукоприкладство.