Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

– Как вам сказать… Пенчо – привлекательный мужчина. Кроме того, у него, как говорится, отличная голова. И еще одно достоинство: смелость. Он один из немногих известных мне мужчин, способных действительно поставить на карту все ради своей мечты или своего честолюбия. А у моего мужа – или бывшего мужа, называйте как хотите – мечты и честолюбие слиты воедино. – Она слабо улыбнулась. – Думаю, я была влюблена в него, когда выходила замуж.

– И что же произошло?

Она взглянула на него с тем же выражением, как будто стараясь понять, до какой степени его вопросы продиктованы личным интересом.

– Да, в общем-то, ничего. – Тон был ровный, нейтральный. – Я играла свою роль, он свою. Но он совершил ошибку. Вернее, несколько ошибок. И одна из них та, что он не оставил в покое нашу церковь.

– Нашу?

– Мою. Церковь отца Ферро. Церковь тех людей, что каждый день приходят слушать мессу. Церковь герцогини.

Теперь настал черед Куарта улыбнуться:

– Вы что – всегда называете свою мать герцогиней?

– В разговоре с третьими лицами – да, – тоже улыбнулась она, и в этой улыбке была нежность, которой Куарт еще не замечал у своей собеседницы. – Ей это нравится. А еще она любит герань, Моцарта, священников старой закалки и кока-колу. Нечто не совсем обычное – правда? – для семидесятилетней женщины, которая раз в неделю спит в своем жемчужном ожерелье и до сих пор упорно называет шофера механиком… Вы еще не знакомы с ней? Если хотите, приходите к нам завтра на чашку кофе. Дон Приамо навещает нас каждый день, ближе к вечеру, чтобы помолиться вместе.

– Сомневаюсь, чтобы отцу Ферро было приятно мое общество. Он мне не симпатизирует.

– Это я беру на себя. Я или мать: у них с доном Приамо полное взаимопонимание. Может, это как раз удобный случай, чтобы вы с ним поговорили как мужчина с мужчиной… Можно употреблять такое выражение, когда речь идет о священниках?

Куарт бесстрастно выдержал ее взгляд:

– Что касается вашего мужа…

– Вы все время задаете вопросы. Полагаю, ради этого вы и согласились прийти.

Это было произнесено тоном иронического сожаления. Она по-прежнему смотрела на руки Куарта, как во время их первой встречи в вестибюле гости-вицы, и он, испытывая неловкость от этого настойчивого взгляда, уже пару раз убирал их, но в конце концов решил оставить на столе.

– Что вы хотите знать о Пенчо? – снова заговорила она. – Что он ошибался, считая, что купил меня? Что эта церковь явилась одной из причин, по которым я объявила ему войну? Что иногда он умеет вести себя как законченный сукин сын?..

Она проговорила все это абсолютно спокойно, как бы констатируя факты. Из-за ближайшего столика поднялись несколько человек, и некоторые из них поприветствовали Макарену. Все смотрели на Куарта с любопытством, особенно женщины, светловолосые и загорелые, отмеченные печатью уверенности, свойственной андалусским дамам благородного происхождения, которым никогда не приходилось голодать. Макарена Брунер ответила на приветствия кивком и улыбкой. Куарт внимательно смотрел на нее.

– А почему вы не требуете развода?

– Потому что я католичка.

Невозможно было понять, шутит она или говорит серьезно. Оба замолчали, и он слегка откинулся на спинку стула, продолжая смотреть на женщину. Бусы из слоновой кости и шелковая блузка под черным жакетом подчеркивали смуглость ее кожи, открытой глубоким декольте и освещенной золотистым сиянием свеч. Он взглянул в большие темные глаза, спокойно смотревшие на него. И понял, что его душевный покой нарушен – если, конечно (в этом пункте разум и инстинкт всегда подводили его), допустить, что его душа подвержена внешним колебаниям, как курс ценных бумаг на бирже. Если это сравнение подходило к данному случаю, то сейчас никто не дал бы за нее и ломаного гроша.

Он открыл рот и сказал что-то – просто чтобы сказать, чтобы заполнить молчание. Он сказал это к месту и подходящим тоном, и через пять секунд уже сам не помнил, что именно, но заполнить пустоту ему удалось. Теперь заговорила Макарена Брунер, а Куарт вспомнил Монсеньора Спаду. Молитва и холодный душ, с улыбкой посоветовал Мастиф, когда они стояли на лестнице на площади Испании.

– Есть вещи, которые мне хотелось бы объяснить вам, – говорила тем временем она, – но боюсь, что вряд ли сумею… – Она смотрела поверх плеча Куарта, а он кивнул, сам не зная зачем. Главное, что он снова способен был слушать со вниманием. – Тем, кому в жизни многое дано, иногда приходится дорого платить за это. Пенчо тоже платит. Он из тех, кто спрашивает счет, не изменяясь в лице, да еще сам стучит по стойке, чтобы узнать, сколько с него причитается. В этом смысле он настоящий мужчина. Настоящий тореадор. – По ее губам скользнула ироническая улыбка. – Но он до болезненного чувствителен и знает, что мне это отлично известно. Севилья – это большая деревня; мы обожаем сплетничать. Каждый слух, который достигает его ушей, каждая двусмысленная улыбка за спиной – это рана, нанесенная его гордости. – Она с усмешкой обвела глазами зал. – Представьте себе, что будут говорить, когда узнают, что я ужинала в вашем обществе.

– Значит, ради этого вы пригласили меня? – Куарт уже овладел собой. – Чтобы выставить напоказ, как трофей?

Она посмотрела на него взглядом, каким смотрят очень мудрые и очень старые, уставшие от жизни люди:

– Может быть. Мы, женщины, очень сложные существа по сравнению с мужчинами, такими прямыми в своей лжи, такими инфантильными в своих противоречиях… Такими последовательными в своей подлости. – Метрдотель лично принес им кофе: с молоком для нее, черный для него. Макарена Брунер положила себе в чашку кусочек сахара и улыбнулась своим мыслям. – В чем вы можете быть абсолютно уверены – так это в том, что Пенчо завтра утром будет знать об этом. По Божьей милости, бывают счета, по которым приходится платить в рассрочку. – Она отпила глоток и, не облизнув губ, взглянула на Куарта. – Вероятно, мне не следовало говорить «по Божьей милости», да? Это звучит как богохульство. Не поминай имя Божие всуе, и так далее.

Куарт осторожно положил ложечку рядом с чашкой.

– Не беспокойтесь. Я тоже иногда поминаю имя Господа.

– Это любопытно. – Она немного наклонилась вперед, так что легкая шелковая блузка коснулась края стола. На секунду Куарт представил себе, что там внутри: тяжелое, смуглое, нежное. Да, ему потребуется не один холодный душ, чтобы забыть об этом. – Я знаю дона Приамо десять лет – с тех пор, как он появился в нашем приходе, но я совсем не представляю себе жизнь священника, так сказать, изнутри. Никогда даже не задумывалась об этом – вот только теперь, глядя на вас… – Она снова посмотрела на руки Куарта, потом подняла взгляд на стоячий воротничок. – Как вам удается соблюдать ваши три обета?

Если бывают неуместные вопросы, подумал он, то сейчас как раз подходящий момент для них. Устремив взор на бокал, он призвал на помощь все свое хладнокровие.

– Каждый справляется как может.

Он приподнял бокал, как будто для тоста, но не стал пить вино, а поставил его обратно на стол и занялся своим кофе. Макарена Брунер расхохоталась своим искренним, звонким смехом, таким заразительным, что Куарт тоже чуть не рассмеялся.

– А вы сами? – спросила она, все еще улыбаясь. – Послушание, целомудрие, бедность… Вы послушны?

– Обычно да. – Он поставил чашечку на блюдце, вытер губы и, аккуратно сложив салфетку, положил ее на стол. – Правда, мне свойственна склонность к осмыслению, но я всегда подчиняюсь дисциплине. Есть вещи, в которых без дисциплины нельзя, и моя работа как раз такая.

– Вы намекаете на дона Приамо?

Куарт поднял бровь с рассчитанно-безразличным видом. Он, в общем-то, ни на кого не намекал, пояснил он, однако если уж она сама упомянула отца Ферро, то уместно заметить, что сей служитель Божий являет собой пример, отнюдь не достойный подражания. Слишком уж он, мягко выражаясь, самостоятелен. А по катехизису – подвержен смертному греху номер один.

– Вы совсем не знаете его жизни, а значит, не можете судить.

– Я не претендую на то, чтобы судить, – с тем же видом возразил Куарт. – Я пытаюсь понять.

– Вы не пытаетесь даже понять! – горячо и настойчиво воскликнула она. – Он полжизни провел в сельском приходе, в Пиренеях, в Богом забытой деревушке… Зимой она бывала месяцами отрезана от внешнего мира из-за снега, а иногда ему приходилось преодолевать восемь-десять километров, чтобы причастить умирающего. Там жили только старики, и постепенно они все вымерли. Он хоронил их своими руками… а потом не осталось никого. От всего этого у него появились своего рода навязчивые идеи относительно жизни и смерти и относительно той роли, которую вы, священники, призваны играть в мире… Для него эта церковь имеет огромное значение. Он считает ее крайне нужной людям и утверждает, что закрывшаяся или переставшая существовать церковь – это потерянный кусок неба. А поскольку никто к нему не прислушивается, он не сдается, а борется. Он говорит, что уже проиграл слишком много битв там, в горах.