Нежданный гость - Анна Коркеакиви

Однако все это было давно.

Клэр обхватила себя руками, плотнее прижав к себе кардиган, и ускорила шаг. Через четверть века должна быть надежда на снисхождение.

У входа в церковь ее остановил настоятель. В темном пространстве за его спиной громко звучала живая музыка. В слабом свете стенного светильника Клэр с трудом прочла: «IIIème Festival de la Musique Ancienne[92], 22.00». Клэр взглянула на часы. Скоро полночь; должно быть, играют на бис.

— J’ai oublié quelque chose dedans[93], — объяснила она священнику, чтобы он ее пропустил. Ей действительно нужно кое-что взять в церкви — или отдать. Вынув из кошелька купюру в двадцать евро, она положила ее в корзинку для пожертвований.

Настоятель оглядел ее с ног до головы. Понятно, какой он ее видит: высокая натуральная блондинка; иностранка, но не туристка; ухоженная, дорого одетая.

Пожал плечами и махнул рукой: входите.

Войдя в старинную церковь, она вздрогнула от холода. На протяжении многих веков церковь не отапливалась, стены, казалось, промерзли навсегда, и никакому лету не справиться с этим холодом. Она подождала, пока глаза не привыкнут к темноте, и быстро оглядела собравшихся. Народу совсем немного, сидят в дальней части, ближе к алтарю, свободно расположившись на скамьях, словно редкие капли дождя. Кое у кого седые головы, но большинство в том неопределенном возрасте около двадцати, когда подростки неожиданно начинают чувствовать себя взрослыми. Вероятно, студенты-музыканты, друзья исполнителей.

Она скользила по ним взглядом, пока не увидела знакомую худощавую фигуру.

Он сидел на одной из последних скамей слева, отделенный от остальных несколькими рядами. Когда она на цыпочках подошла, не взглянул на нее. Лишь подвинулся на скамье, давая ей место, словно она ненадолго выходила в туалет или позвонить и вот вернулась. Вокруг них, отдаваясь гулким эхом, звучала музыка, и песня показалась ей знакомой: это же о ней и о долгих годах ожидания. Ее охватила глубокая грусть. Словно бросая вызов остроконечным аркам свода, напоминающим скептически поднятые брови, он взял ее ладонь в свои, будто хрупкий осколок какой-то редкости, оставшийся на берегу после отлива.

Музыка смолкла, публика зааплодировала, а он все не выпускал ее руки. Люди вставали с мест, одни спешили к выходу, другие хотели получше рассмотреть отвешивающих поклоны музыкантов. Найл не двинулся с места, и она тоже.

Люди потянулись мимо них к дверям, и Найл опустил голову.

— Что так поздно? — спросил он с едва заметной улыбкой.

Одет так же, как днем, только сверху еще потертая кожаная куртка. На его угловатой фигуре она кажется такой мягкой, словно может растаять от тепла, если зарыться в нее лицом. Опустив глаза, она заметила его острые колени, проступающие сквозь синюю джинсовую ткань. Какой же он все еще красивый! Наверное, потому его и отправили в Штаты собирать деньги.

— Не знала, что ты любишь музыку, — ответила она.

Они мало о чем успели тогда поговорить. И их мало что связывало, кроме самого интимного из деяний — совместного преступления.

— Все ирландцы любят музыку, — рассмеялся он. — Я догадался, что у тебя вечером гости, а тут это объявление о концерте в музее. Но не ожидал такого зверского холода. Знал бы, ждал бы на скамье в парке.

— Люксембургский сад закрывается в десять. А Музей Родена еще раньше, — покачала она головой.

Вдоль ближайшей стены — чье-то тяжелое каменное надгробие, очертания стерты веками холода и забвения. Так и Найл — прожил жизнь как тень в сумерках, отказывая себе во всем. В первый раз она увидела его стоящим на каменной ограде уютного дома в пригороде Бостона, на его темных волосах играли солнечные блики, и потом он всегда казался ей выше, чем на самом деле. Он смотрел на нее и ее кузена с нескрываемым презрением, как на недоумков, и она решила, что он знает все на свете. Потом, сидя рядом с ним за столом в тетушкиной кухне, взглянула ему в лицо и с удивлением поняла, что он почти одного с нею возраста. Он был тогда таким юным, полным жизни и надежд, чуть старше, чем Джейми сейчас. С тех пор в ее жизни появилось много нового — Эдвард, дети, перед ней открылся новый мир, намного больше, чем замкнутый мирок ее юности в Коннектикуте. И она стала видеть мир по-другому. А у него ничего этого нет.

— Идет война, — сказал он когда-то. И до сих пор верит в это.

— Я хочу тебе кое в чем признаться, — начала она. — Я рада, что те деньги пропали. Я не отрицаю твоей правоты. Хочу только сказать: хорошо, что на мне нет хотя бы этого греха.

Найл выпустил ее руку. Кивнул:

— Ну да. Ты же стала женой британца. И не просто британца — дипломата, служащего этой проклятой короне.

— При чем здесь это? Эдв… мой муж — хороший человек.

— Все они… — Найл осекся. — Ладно. Пусть так.

Церковь почти опустела. У алтаря музыканты складывали стулья и собирали пюпитры. Настоятель помогал им. Ударили в колокол: полночь.

— Ты знаешь, что это самый старый колокол в Париже? — спросила она.

Найл внимательно глядел на нее.

— Ты всегда была умницей, — второй раз за день негромко повторил он.

Поднялся со скамьи, вышел в проход, направился к выходу, и она последовала за ним.

На улице было темно и прохладно, после обволакивающей сырости церкви ночной воздух казался приятно мягким. Они молча шли по узкому переулку без единого фонаря, оставляя за собой звуки немногочисленных машин и мотоциклов, музыку ночных клубов, вспомнив давнюю привычку не разговаривать, пока не окажутся одни. Перед ними пробежала бродячая кошка.

Не знала, что ты любишь музыку.

Все ирландцы любят музыку. Я догадался, что у тебя вечером гости.

Она остановилась:

— Как ты догадался, что вечером я жду гостей?

— Вряд ли ты стала бы покупать столько сыра и спаржи для себя и мужа. Он ведь протестант. Значит, едва ли у вас много детей.

Он никогда не видел ее сыновей. И даже не знает об их существовании. Она отмахнулась от этой мысли.

— Ты видел, как я до этого покупала цветы?

— Видел, что выходишь из цветочного магазина.

И турок видел. Значит, Найл тоже заметил ее с турком в десять двадцать девять.

— Я с кем-нибудь разговаривала?

— С каким-то мужчиной. А потом с женщиной в магазине. Но я еще раньше видел, как ты ходишь по городу. Подумал о цветах, что они теперь распустятся на солнце. Я знал, что сегодня застану тебя в саду, возле статуи, одну.

Найл тоже видел турка. Какая страшная ирония судьбы! Худшего свидетеля в подтверждение ее слов не придумать. Он же мертвец.

— О мужчине потом, — сказала она. — Слушай, я хочу помочь тебе и твоему двоюродному брату. Но если я дам тебе денег, где гарантия, что они опять не пойдут на войну? Ну, если все начнется сначала. — Как объяснить ему, какой груз упал сегодня с ее плеч? Она же все эти годы боялась того, что сделала. Что они вместе сделали. — Нам повезло. Нам невероятно повезло, Найл.

— В чем это? Ты что, издеваешься?

— Вовсе нет.

Найл остановился. Повернулся к ней лицом, едва видимым в свете фонарей. Схватил ее руки и сжал в своих. В лунном свете блеснул изумруд, темно-зеленый, как воды Атлантики под хмурым небом.

— Мне не повезло, Клэр. Меня даже в живых нет.

Ощущение его загрубевших ладоней на ее гладкой коже, тепло и сила его рук. Двадцать лет жизни потрачены впустую.

«За всей этой водой лежит мой зеленый остров», — сказал он тогда.

Но тут же она вспомнила, как другой голос, более ровный и спокойный, ответил ей сегодня: «Я верю тебе».

И отняла руки.

Послышалось хлопанье крыльев — где-то взлетели голуби, Найл резко метнулся в сторону и исчез в проеме двери. Спрятался, как прячется всю жизнь. Найл в молодости, со сверкающими на солнце темными волосами и белой кожей, с убежденностью и энергией, рвущимися наружу на каждом шагу. Еще подростком решивший отдать жизнь во имя того, во что верил. Она и ее сверстники учились играть в теннис и выигрывать, читали нужные книги, написанные разными знаменитыми Джонами: Джоном Майнардом Кейнсом, Джоном Мильтоном, Джоном Куинси Адамсом[94]. Правильно одевались, смотрели правильные фильмы, делали правильный политический выбор. Если с ними приключалось несчастье, расхлебывали его не они.

Она вытянула вперед руку с кольцом.

Они оба взглянули на него.

— Возьми, — предложила она.

— Думаешь откупиться?

— Нет. Хочу, чтобы у тебя осталось что-нибудь от меня. Потому что… — она отвела глаза, — мне хочется, чтоб частичка меня всегда была с тобой. Я ведь понимаю, что двадцать лет твоей жизни не искупить ничем. Но кольцо — единственная вещь, которая принадлежит только мне, и я могу распоряжаться ею по своему усмотрению. Впервые за двадцать пять лет у меня появилась надежда, и я хочу, чтобы и тебе было на что надеяться.