Конец "Зимней грозы" - Георгий Ключарев

Ветер лепил жирный, зловонный дым к башне, она чернела, и даже вблизи казалось, что танк горит.

«Эх! Сразу б так!» — кольнуло Кочергина.

Жаром ударило в лицо, остро запахло палеными волосами, и он отскочил. Не уловил, когда кончился артналет, но теперь со стороны балки вплотную подступил гул канонады, и над бровкой склона в обесцвечивавшемся небе появилась, расползаясь к югу, тяжелая дымная туча, окрашенная клонившимся к окоему солнцем в буро-фиолетовые тона.

«А в Верхне-Кумском наши крепко схлестнулись с немцами!» — все дальше отступал он от нестерпимого жара.

— Помначштаба! Товарищ лейтенант! — раздалось из-за танка.

Накал сражения в междуречье Аксая и Мышковы, достигший высшей точки, когда немцы почти захватили Верхне-Кумский, потом немного спал, хотя в поселке и отдельных местах яростные, беспощадные схватки по-прежнему продолжались. Теперь сражение внезапно вспыхнуло с новой силой. Крупнокалиберная противотанковая батарея, притаившаяся в Неклинской балке, обнаружила себя, обстреляв одинокую тридцатьчетверку, выскочившую в верховьях балки. Командир дивизиона пошел на риск обнаружения батареи (ввиду отсутствия крайней необходимости не сделавшей до этого ни одного выстрела), опасаясь строжайшего приказа: не подпускать к Верхне-Кумскому ни единого русского танка. Как и следовало ожидать, на батарею тут же набросились огнеметные танки. Они внешне ничем не отличались от обычных, но башенные пулеметы на тяжелых танках KB и пулеметы стрелков-радистов на тридцатьчетверках были заменены у них форсунками огнеметов. Вязкая тяжелая струя всепроникающего огня, который нельзя было ни сбить, ни загасить ни скоростью, ни песком, ни специальной химической пеной, была страшна для обороняющихся в окопах. Но особенно огнеметные танки были гибельны для артиллеристов. Содомов смерч, внезапно возникающий на батарее, как только танкам удавалось приблизиться на сто метров, и выплеснуть горючую смесь, тут же вызывал цепной взрыв боеприпасов. В огненном хаосе корчилась и скручивалась в немыслимые сплетения раскаленная добела сталь. Все, что только что было пушками и зарядными ящиками, тракторами-тягачами и бронетранспортерами, испепелялось в порошок.

Внезапность появления, неожиданность сближения были в основе тактики боевых действий 235-й Отдельной особой танковой бригады, вооруженной огнеметными танками. Командир бригады полковник Бурдов недоумевал по поводу необъяснимой оплошности немецких артиллеристов, обнаруживших свою батарею из-за одного лишь случайного танка. Он снова и снова просматривал в стереотрубу ожившую панораму пересеченной низины, отделяющей поселок Заготскот от Верхне-Кумского, в поисках какой-либо иной цели батареи и не находил ее.

«Не льстились бы на каждый танк, не мелочились! — удовлетворенно хмыкнул полковник. — А он, бедняга, сгорел вчистую, — поглядел Бурдов на столбик дыма за бровкой балки, — но дорогой ценой немцам достался!»

Низкорослый, коренастый, подчеркнуто неторопливый в движениях и жестах, Бурдов энергично распрямился и повернулся к зуммерящей рации. Все последние дни, не покидая своего КП, оборудованного в одном из окраинных домиков поселка Заготскот, он почти ни разу не вздремнул, но чувствовал себя бодрым. Его осунувшееся лицо с резкими морщинами вокруг рта и на лбу, у переносья, было привычно бесстрастно. Но Бурдов отметил, что сегодня что-то кровь особенно гулко пульсирует в висках и немного побаливает голова. «Накопилось», — решил он. И тут же перескочил мыслью на то, что все в общем складывается для бригады неплохо. Немцы почти не бомбили Заготскот, если не считать двух-трех случайных заходов «хейнкелей», которые, разворачиваясь после бомбежки Верхне-Кумского, попутно сбросили сюда несколько фугасок. Вот только его огнеметные танки больше не сюрприз для противника. Отработанная тактика их боевого применения требует пересмотра. Да и какая здесь могла быть внезапность, ежели обзор кругом на километры? Уничтожение противотанковой батареи — это просто подарок! Вернувшись мыслями к ближайшим действиям, Бурдов, с руками за спиной, привычно покачавшись на коротких ногах, решительным жестом подозвал находившегося на КП начальника штаба одного из батальонов — старшего лейтенанта Бондарева. Тот еще в дни формирования бригады в осеннем Подмосковье, привлек благосклонное внимание комбрига своей подтянутостью, аккуратностью и исполнительностью. Бурдов внутренне отмечал, что все это носит демонстративный характер и Бондареву свойственно подчеркивать свою принадлежность к касте штабных работников показной озабоченностью. Оба подошли к карте, разложенной в центре комнаты на большом дощатом столе, у которого колдовал начальник штаба бригады подполковник Кожбахтеев. Он поспешно выпрямился и сделал шаг назад.

— Смотрите, старший лейтенант! — взял лежащий на карте карандаш Бурдов. — Здесь, у северной оконечности балки, ведет бой рота Доценко, Против него девять танков, доложил он по рации, — тэ-три и тэ-четыре. Он должен с ними управиться быстро и в дальнейшем действовать вот здесь! — ткнул он карандашом в карту.

Кожбахтеев старательно выводил что-то в блокноте.

— Я ему по рации приказ передать не могу, передадите лично, — изучающе взглянул полковник на превратившегося в слух Бондарева. — Как только Доценко закончит бой, пусть отойдет сюда, к окраине поселка Заготскот. Здесь он займет исходную позицию и будет готов контратаковать к югу, в направлении Аксая, — высот 137,2 и 147,0. Что-то вам неясно, старший лейтенант?

— Но от Аксая непрерывно атакуется не Заготскот, а Верхне-Кумский… То направление сейчас самое опасное!..

— Оно прикрыто танковой группой корпуса генерала Вольского. И немцы снова сунутся сюда. Поэтому лучше, если Доценко один танк не уничтожит — оставит! Никто так, как сами немцы, не убедит немцев, что прорваться на Громославку по-прежнему невозможно! Еще вопросы? — выжидающе посмотрел Бурдов почему-то на чернявого Кожбахтеева, водившего карими, навыкате, глазами за карандашом комбрига по карте и в старании все запомнить избородившего морщинами широкий лоб.

— Все ясно! — стукнул каблуками сапог Бондарев. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте! — негромко приказал Бурдов и, отвернувшись, размеренными шагами направился к стереотрубе.

Кожбахтеев снова проворно склонился к карте.

Батальонная полуторка, дежурившая у КП, замысловато виляла, то и дело визжа тормозами. Водитель выбирал места, утрамбованные гусеницами танков, объезжая воронки и пахнущие гарью, обугленные остовы сожженных бригадой гитлеровских машин. Впереди, сотрясая воздух, сверкнули молнии артиллерийских залпов, а над ними мгновенно уходили вдаль светляки трассирующих пуль. Но огнеметного пламени нигде не было видна. Звуки боя смещались куда-то к югу, все туже охватывая полукольцом Верхне-Кумский, над которым поднимались в меркнущую высь прошитые трассами дымные вихри. По сторонам, то тут, то там, из перепаханной, дымящейся земли торчали длинные стволы пушек, исковерканные огнем, еще светящиеся сквозь окалину тусклым багрянцем причудливо покалеченные лафеты, колеса с обуглившимися протекторами. Догорали легким золотистым пламенем обломки снарядных ящиков, раскиданные взрывами на сотни метров вокруг, пластались по земле остатки машин, спрессованных многотонным танковым прессом. Сожженная, разгромленная батарея, в сторону которой, как показалось Бондареву, водитель свернул преднамеренно, осталась позади, показались стены окраинных строений Верхне-Кумского. Там мгновенно ярко плеснула огненная струя, упавшая гигантским пламенно-дымным занавесом. Гонимая восточным ветром, она как черная клокочущая лавина хлынула вниз по Неклинской балке. Танки Доценко были близко. Осторожно замедляя ход, полуторка встала. Бондарев и сопровождавший его автоматчик спрыгнули наземь…

Неуверенно откинув крышку люка, Зенкевич сел на его край и натужно закашлялся. Дыхание его спер смрадный запах горелой солярки и краски. Смоляной липкий дым, обволакивая, еще коптил башню, вихрился вокруг угольно-черного пушечного ствола. Ничего кругом за дымом не было видно. Выше тоже, провисая от тяжести, плыла дымная туча. Где-то за бровкой распадка близко перекатывались пушечные громы. Крича Кочергину, Зенкевич поспешно перекинул ноги вниз, спрыгнул в снег и был сбит бегущим к нему лейтенантом. Вскочив, оба повернулись в сторону потерянной гусеницы. Там не замечалось никакого движения. Только курились груды перемешанной со снегом земли. Они молча, медленно переступая, как казалось, бесконечно долго поднимались на пригорок за танком, все еще на что-то надеясь. На траках полузасыпанной гусеницы и вокруг какие-то комья и тряпки густо пузырились застывшей на морозе кровью. К горлу Кочергина хлынула тошнота, и он, отвернувшись от алебастрового лица Зенкевича, расширенными глазами смотревшего под ноги, сделал несколько шагов вокруг, стараясь не наступить на кровь.