Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А - Айн Рэнд

День выдался напряженным, он был истрачен на слова, плававшие в воздухе так же бесцельно, как пух, однако благодаря им с точностью счетной машины была достигнута цель, подведен именно тот баланс, на который он рассчитывал. Но эту цель и ее причины приходилось таить от себя так же тщательно, как от других, и его внезапная жажда веселья была опасным нарушением.

День начался с завтрака в номере прибывшего с официальным визитом аргентинского парламентария; там несколько человек разных национальностей вели неторопливый разговор о климате Аргентины, ее почве, ресурсах, нуждах народа, ценности ее динамичного, прогрессивного устремления к будущему и между делом упоминали, что через три недели Аргентина будет провозглашена народным государством.

Затем было выпито несколько коктейлей на квартире Оррена Бойля, там всего один скромный джентльмен из Аргентины молча сидел в углу, а двое чиновников из Вашингтона и несколько их друзей неизвестного общественного положения говорили о национальных ресурсах, металлургии, минералогии, соседских обязанностях и благоденствии земного шара и упомянули, что через три недели Народное государство Аргентина и Народное государство Чили получат заем в размере четырех миллиардов долларов.

Затем последовало небольшое застолье с коктейлями в отдельной комнате бара, построенного в виде погреба на крыше небоскреба — неофициальное застолье, которое он, Джеймс Таггерт, устроил для директоров недавно созданной компании «Интернейборли Эмити энд Девелопмент Корпорейшн», президентом ее был Оррен Бойль, казначеем — стройный, элегантный, подвижный чилиец, звали его сеньор Марио Мартинес, но Таггерта тянуло по некоему духовному родству называть его «сеньор Каффи Мейгс». Здесь они говорили о гольфе, скачках, регатах, автомобилях и женщинах. Не было необходимости упоминать, поскольку все это знали, что «Интернейборли Эмити энд Девелопмент Корпорейшн» располагает эксклюзивными контрактами на двадцатилетнюю «аренду с правом управления» всех промышленных предприятий в народных государствах южного полушария.

Кульминацией дня явился большой прием в апартаментах сеньора Родриго Гонсалеса, дипломатического представителя Чили.

Год назад о сеньоре Гонсалесе никто не слышал, но он стал знаменитостью благодаря вечеринкам, которые устраивал в последние полгода, со времени приезда в Нью-Йорк. Гости называли его прогрессивным бизнесменом. Он лишился собственности, когда Чили, став народным государством, национализировало всю собственность, кроме принадлежавшей таким отсталым, ненародным государствам, как Аргентина, но он занял просвещенную позицию, примкнул к новому режиму и посвятил себя служению своей стране. Его апартаменты в Нью-Йорке занимали целый этаж фешенебельного отеля.

У него было рыхлое, пустое лицо и глаза убийцы. Глядя на него во время приема, Таггерт решил, что этот человек недоступен никаким эмоциям, что нож может неощутимо пройти сквозь отвислые складки его плоти, однако было какое-то чувственное, почти сексуальное наслаждение в том, как он вытирал ноги о персидские ковры, похлопывал по полированному подлокотнику кресла и обнимал губами толстенную сигару. Его жена, сеньора Гонсалес, была маленькой, привлекательной, не такой красивой, как считала сама, но пользовалась репутацией красавицы, благодаря неистовому темпераменту и странной манере раскованного, пылкого, циничного самоутверждения, в котором словно бы содержались обещание всего и прощение всех. Все знали, что популярность ее объяснялась влиятельностью мужа — важной доходной статьей, когда торгуешь не товарами, а одолжениями, и, видя ее среди гостей, Таггерт развлекался, размышляя, какие сделки заключались, какие директивы издавались, какие предприятия разорялись в обмен на несколько случайных ночей, когда большинство этих мужчин не имело причин их искать и, пожалуй, уже напрочь о них забыло. Общество нагоняло на него скуку: там было всего с полдюжины людей, ради которых он и появился; необходимости разговаривать с этой полудюжиной не было — достаточно обменяться несколькими взглядами. Уже должны были вот-вот подать ужин, когда он услышал то, ради чего пришел: сеньор Гонсалес упомянул — дым его сигары вился над этой полудюжиной людей, придвинувшихся к его креслу, — что по соглашению с будущим Народным государством Аргентина собственность компании «Д’Анкония Коппер» будет национализирована Народным государством Чили меньше чем через месяц, второго сентября.

Все шло, как и ожидал Таггерт, но, услышав эти слова, он вдруг ощутил неодолимое желание уйти. Почувствовал, что не в силах выносить более скуку ужина, ему требовалась какая-то иная форма активности, чтобы отметить достигнутый этим вечером успех. Он вышел в летние сумерки улиц, чувствуя себя и преследователем, и преследуемым: преследователем удовольствия, которого ничто не могло ему дать, дабы отпраздновать успех, назвать который не смел, и преследуемый ужасом до конца понять, какой мотив привел его к планированию этого успеха, и какой его аспект придавал ему теперь это лихорадочное возбуждение.

Он напомнил себе, что нужно продать свои акции «Д’Анкония Коппер», — спрос на них не оживлялся после краха компании в прошлом году — и, как договорился с друзьями, купить акции «Интернейборли Эмити энд Девелопмент Корпорейшн», которые сделают ему состояние. Но эта мысль не принесла ничего, кроме скуки; отпраздновать он хотел бы что-нибудь другое.

Таггерт попытался заставить себя радоваться: деньги, подумал он, были моим мотивом, деньги никогда не помешают. Разве это не нормальный мотив? Не веский? Разве все они не стремятся к деньгам — Уайэтты, Риардены, Д’Анкония?.. И вскинул голову, чтобы встряхнуться: ему казалось, что его мысли заходят в опасный тупик, конца которого он не должен видеть.

«Нет, — уныло подумал он, — деньги для меня уже ничего не значат». Он швырял доллары сотнями на вечеринке, как и сегодня, — за недопитые напитки, несъеденные деликатесы, неожиданные капризы, за телефонный звонок в Аргентину, потому что один из гостей захотел узнать точную версию непристойной истории, которую начал рассказывать под влиянием минуты… за холодный ступор сознания, что платить легче, чем думать.

«При этом плане объединения железных дорог тебе не о чем беспокоиться», — пьяно хихикнул ему Оррен Бойль. При этом плане одна из местных железных дорог в Северной Дакоте обанкротилась, повергнув весь регион в депрессию, местный банкир покончил с собой, убив перед этим жену и детей; в Теннеси был отменен товарный поезд, из-за чего местный завод внезапно остался без транспорта, сын владельца этого завода бросил колледж и теперь ждал в тюрьме смертной казни за убийство, совершенное вместе с шайкой бандитов; в Канзасе была закрыта небольшая станция, и начальник ее, собиравшийся стать ученым, бросил все и стал мойщиком посуды, чтобы он, Джеймс Таггерт, мог сидеть в отдельной комнате бара и платить за виски, льющееся в горло Оррена Бойля; за то, что официант вытирал ему губкой пиджак, когда Оррен пролил виски на грудь, за ковер, прожженный сигарами бывшего сводника из Чили, который не трудился тянуться к находящейся всего в трех футах пепельнице.

Причиной ужаса, от которого он содрогался, было не просто безразличие к деньгам как таковое. Его пугало, что оно не пройдет, даже если он скатится до нищеты. Было время, когда он испытывал какое-то чувство вины — в виде смутного раздражения — при мысли, что и он может быть уличен в грехе алчности, который не раз осуждал. Теперь пришло холодное осознание того, что, в сущности, он не был лицемером: он действительно никогда не стремился к деньгам. Они и так у него были. От рождения. Это открывало перед ним еще одну зияющую дыру, ведущую еще в один тупик, риск видеть который он также не мог себе позволить.

«Я просто хочу как-нибудь развеяться!» — беззвучно крикнул он в лицо некоей темной силе, протестуя против того, что делало эти мысли неотвязными, и в гневе против всего мироздания, где обитало какое-то злобное существо, не позволявшее ему найти развлечение без необходимости знать, чего он хочет и почему.

«Чего же ты хочешь?» — снова и снова спрашивал его какой-то враждебный голос, и Таггерт шел все быстрее, пытаясь уйти от него. Ему казалось, что его мозг представляет собой лабиринт, где на каждом повороте открывается тупик, ведущий в туман, скрывающий бездну. Казалось, он бежит, а маленький островок безопасности все уменьшается, и вскоре не останется ничего, кроме этих тупиков. Островок представлялся остатком ясности в направлениях, а оранжевая дымка, клубясь, заполняла все выходы. «Почему он уменьшается?» — в панике подумал Таггерт. Вот так он и прожил всю жизнь — с упорством труса глядя на тротуар перед собой, искусно избегая зрелища дороги, углов, далей, вершин. Никогда не собирался никуда идти, хотел быть свободным от малейших усилий, от неуклонности прямого пути, не хотел, чтобы его годы складывались в какую-то сумму… Но что сложило их? Почему он достиг какой-то нелепой точки, где уже нельзя остановиться или отступить?