Ловкость рук - Хуан Гойтисоло

— Смошенничать?

— Да. Урибе подтасовал ему плохие карты. Я...

Взгляд Мендосы стал металлическим.

— Я не понимаю, какое это имеет отношение к тому, что ты не можешь его избить?

Признание против воли готово было сорваться с уст Паэса. Но, услышав слова Мендосы, он почувствовал себя еще беспомощней и несчастней.

— Я... Сейчас... Нет.

— Ты говоришь сейчас? Сейчас? Тебе надо было увидет^ его мертвым, чтобы все понять? Или ты еще не убедился в том, что он мертв? Если хочешь...

И он снова занес над трупом руку.

— Нет. Ради бога, нет.

Луис залепетал какие-то глупые оправдания, но тут же осекся. Кто-то поднимался по лестнице. На мгновение все вокруг, казалось, застыло, словно в остановившемся немом кадре; и вдруг эту болотную тишину разодрал леденящий душу звонок. Визгливый звук наполнял собой всю комна?у, заставлял дребезжать мебель, пустые ящики, белые листки на ковре, труп Давида.

У Паэса от страха лязгали зубы. Крик неудержимо рвался из горла. Он зажал руками рот и, всхлипывая, стонал. Агустин сунул в карман лежавший на столе револьвер. Потом подошел к выключателю и погасил свет. Звонок снова залился. В погрузившейся в темноту комнате слышалось лишь, как капает вода из крана в ванной да кто-то нетерпеливо топчется у входной двери.

— Сеньорито Давид!

Это была донья Ракель. Агустин вспомнил, что забыл закрыть дверь на задвижку, и осторожно, на цыпочках, прокрался в коридор. За его спиной всхлипывал Луис. Он хотел было спрятаться и ткнулся ногой во что-то мягкое: Давид! Всхлипнув, Луис вцепился в плечо Агустина.

— Нас сейчас схватят! Нам некуда спрятаться!

Агустин наотмашь ударил его по лицу.

— Стой здесь. Стой здесь, или я тебя прихлопну!

Он втолкнул Луиса в темную комнату, к трупу.

— Нет... Нет...

Луис задыхался, но Мендоса не обращал на него никакого внимания. Он запер дверь и на цыпочках пошел в переднюю.

Донья Ракель вставила ключ в замочную скважину, дверь вдруг отворилась. Мендоса зажег свет, и женщина отпрянула:

— Ой, как вы меня напугали! — вскрикнула она, узнав Агустина.— Я позвонила два раза и уж думала, что никого нет. Я принесла ужин для сеньорито.

На подносе были красиво расставлены тарелки с супом, телячьими отбивными и жареным картофелем. Мендоса как зачарованный смотрел на поднос: еда для Давида.

Донья Ракель хотела было войти в спальню, но Агустин загородил собою дверь.

— Он спит,— пояснил он.— Лучше пока оставить его одного. Когда он проснется, я сам дам ему поесть.

Женщина удивленно смотрела на Мендосу. Вокруг творилось что-то странное. Она пришла...

— Вы не хотите, чтобы я поставила ужин ему на стол?

Мендоса продолжал непоколебимо стоять в дверях.

— Спасибо. Я думаю, мы вдвоем прекрасно управимся. Если будет что-нибудь нужно, я вас позову. Давид немножко нездоров. Знаете, после...

Донья Ракель поставила поднос на колченогий столик. Она очень любила посплетничать и с радостью ухватилась за представившуюся возможность.

— Бедняжечка,— с нежностью произнесла она.— Вы знаете, как он напугал нас прошлой ночью? Он был бледненький, как мертвец. Я так и сказала своей дочке: «Смотри, как бы не помер у нас сеньорито». Вот страсти-то, боже правый! А я так думаю,— сказала она, понизив голос,— во всем виноват его папаша. Разве можно, чтобы у двадцатилетнего паренька было такое сердце. Да стоит сравнить его с моей дочкой...

На донье Ракели был длинный саржевый халат; крашеные волосы в бесчисленных завиточках.

— Ведь надо только жить, как велит господь, не так ли? И тогда никакой напасти не случится. А если у человека благородное сердце...

Мендоса не слушал ее. Он не мог оторвать глаз от соусницы. Вдруг он обернулся.

— Когда он проснется, я вас позову. А сейчас пускай поспит.

— Бедняжечка,— протянула женщина.— Бедняжечка.

Она явно не собиралась прекращать разговор и медленно переминалась с ноги на ногу.

— Когда я понадоблюсь, спуститесь, пожалуйста, этажом ниже. А ему передайте, что через полчаса я принесу сладкое.

— Не беспокойтесь, я ему все передам.

Мендоса проводил донью Ракель и запер за ней двери на задвижку. Некоторое время он стоял, неподвижно вытянувшись. Он не мог отвести глаз от подноса. Соус. Две отбивные.

Никогда еще Агустин не был так спокоен, как сейчас. «И это все,— мелькнуло у него.— Столько лет думать об этом, чтобы все случилось вот так. Невероятно!» Он взял поднос левой рукой и вошел в комнату. Луис набросился на него.

— Что там? — выдохнул он.— Ради бога, что там происходит?

С чрезвычайной осторожностью Агустин поставил поднос

на стол и наклонился, ища выключатель. Паэс тихонько всхлипывал. От ожидания он совсем обезумел. Тело его стало как резиновое. ^

— Можем закусить,— ровным голосом произнес Мендоса.

В розоватом свете абажура соус алел, точно кровь. Паэс отвернулся.

— Ты скажешь наконец, что там произошло?

Нервы у него были натянуты до предела, и ему казалось, что больше он не выдержит.

— Спокойствие,— оборвал его Мендоса.— Прежде всего спокойствие.

Он уселся в кресле Давида невнимательно посмотрел на поднос.

— Погляди-ка,— пробормотал он,— принесли ужин. Ужин мертвеца.

— Замолчи! — крикнул Луис.

— Выглядит аппетитно. Не хочешь попробовать?

— Замолчи!

Луис разразился проклятиями. Слова комом застревали у него в горле, и он не мог говорить.

— Тогда дай мне поесть.

Мендоса подхватил кончиками пальцев кусочек жареного картофеля и стал грызть его.

— Как вкусно!

Он погрузил кусочек в соусницу. Красные липкие капли упали на скатерть. Мендоса положил картофель в рот и с наслаждением проглотил.

— Целую вечность не ел такой прелести. Давид умел устраиваться по-настоящему. Какой соус...

— Замолчи!

Луис, повернувшись спиной к трупу, безумными глазами уставился на стену, где висело мачете.

— Нас застукали. Теперь никакое алиби не поможет. Ты должен был... Какой идиот... На твоем месте...

— Что на моем месте? — спросил Агустин.

— Я бы убил ее.— Луис повернул к нему разъяренное лицо и вызывающе бросил: — Да, я убил бы ее.

Агустин поднес ко рту кусочек отбивной.

Вот как? И чего бы ты этим добился?

— Мы были бы спасены,— крикнул Луис.— Да, спасены. А теперь мы попались, у нас нет выхода. Этой же ночью нас схватят.

— Спокойно,—остановил его Мендоса.—Ты сам не знаешь, что болтаешь. Никуда ты не попался, и, если сам не захочешь, никто тебя не схватит. Все это твое воображение.

— Не понимаю.

— Сейчас я тебе объясню. Эта женщина видела только меня. И у нее нет никаких оснований подозревать еще кого-нибудь. Ты заявляешь, что у нас нет выхода. Но тебе следует говорить в единственном числе. Это у меня нет выхода. А тебя никто не видел.

Туман, заволакивающий голову Луиса, рассеялся, словно по волшебству. Кровь снова спокойно потекла по жилам.

— Ты хочешь сказать, что...

— Ничего. Я просто хотел сказать, что ты свободен. Никто не видел, как ты вошел сюда. Эта женщина тоже тебя не видела. Она ничего не подозревает. Ее приход спас тебя.

Луис колебался; безумная надежда боролась в нем с опасением, что Агустин шутит.

— А как же ты? — наконец выдавил он из себя.

— Я же тебе сказал, что буду молчать! Вон дверь. Можешь идти, когда хочешь.

Луис судорожно глотнул. Спокойствие Агустина действовало на него сильнее всякого крика. Ему хотелось немедленно броситься прочь, но какая-то неведомая сила удерживала его тут, рядом с трупом.

— Я... Я не знаю, как...

— Это меня не касается. А ну, сматывайся отсюда.

— А как же ты?

— Не притворяйся, будто ты заботишься обо мне. Я все равно не поверю.

— Я...

Вон! Убирайся!

Паэс направился к двери, обходя стороной тело Давида. Агу- стии следил за ним. Глаза его впились в спину Луиса, точно дротики.

— Вон!

Оставшись один, Мендоса облегченно вздохнул. Теперь на сцене больше не было посторонних лиц, и он мог начать диалог с Давидом. Агустин припомнил его слова: «Что стало с нами?» Сейчас он мог ответить:

— Мы оба мертвы.

Мендоса отложил недоеденную отбивную и посмотрел на часы. «Через десять минут его уже никто не догонит». Он окинул взглядом комнату. Давид всегда был аккуратным мальчиком. Беспорядок был ему противен. #

Агустин принялся собирать листки, которые сам же недавно разбросал вокруг. Снова привел в порядок ящики, собрал одежду в шкаф, поправил этажерку. В ванной комнате он развел костер из писем Давида. Обгорелые черные листки извивались и корчились, точно копировальная бумага. Агустину показалось, что он сжег последнее воспоминание о Давиде.

Взвалив на плечи труп товарища, он перенес его на кровать. Кровь больше не шла. На ковре чернела большая лужа. Агустин с трудом расправил тело — оно уще начало застывать,— положил под голову подушку. Лицо Давида было безмятежно покойно; при жизни Мендоса никогда не видел у него такого выражения, и, прежде чем отойти, он тихонько поцеловал ему руку.