Девушка из золотого атома (сборник) - Рэй Каммингз

Мало-помалу, ценой невероятных усилий, будто на меня давил чудовищный груз, я пришел в сознание, лежа под неподвижными сумрачными руинами галактик. Мне понадобилось колоссальное усилие, чтобы приподнять веки. Тело мое, конечности налились тяжестью, словно их превратили в нечто более плотное, чем человеческая плоть, или будто на меня подействовало притяжение какой-то более крупной, чем Земля, планеты.

Я не мог думать ни о чем, но в конце концов увидел, что лежу на развороченном полу среди гигантских каменных глыб. Вверху, между рухнувшими стенами, которые больше не поддерживали исполинский купол, проступала полоска мертвенно-бледного неба. Возле себя я увидел дымившуюся яму, от которой шла глубокая причудливой формы трещина, возникшая скорее всего в результате землетрясения.

Я не сразу узнал это место, но потом с трудом понял, что нахожусь в разрушенном храме Идмоса и что яма, из которой поднимались сероватые едкие пары, была тем самым углублением, из которого било Поющее Пламя. Теперь передо мной предстала картина хаоса и ужасного опустошения. Обрушившийся на Идмос гнев поверг все до единой колонны, все опоры Храма. Я смотрел на выцветшее небо из-под живописных руин, рядом с которыми развалины Она[1] и Ангкора выглядели лишь кучей камней.

Мне понадобилось поистине геркулесово усилие, чтобы отвернуться от дымившейся ямы, места, откуда когда-то било и пело зеленоватое Пламя и из которого теперь грациозно, как по спирали, поднимались легкие завитки дыма. Недалеко от меня лежал без сознания Энгарт, а чуть подальше я увидел бледное искаженное лицо Эббонли, нижняя часть тела которого была прижата к земле массивным цоколем рухнувшей опоры. Я попытался сбросить с себя свинцовый груз оцепенения, с трудом поднялся, добрел до Эббонли и склонился над ним. Энгарт, как я уже упоминал, не был ранен, а придавленный каменной глыбой Эббонли быстро угасал, и даже с помощью десятка крепких мужчин я не смог бы вызволить его из заточения. Мне и не под силу было облегчить его агонию.

Когда я наклонился над ним, на лице его появилась мужественная улыбка, вызвавшая во мне и уважение, и жалость.

— Бесполезно, — прошептал он, — я ухожу. Прощай, Хастейн… и попрощайся за меня с Энгартом…

Истерзанные губы его обмякли, веки сомкнулись, а голова упала на каменный пол Храма. С каким-то необъяснимым безразличием я понял, что он умер. Изнеможение было настолько сильным, что я не мог себе позволить о чем-либо думать и что-либо ощущать; это напоминало первую реакцию, которая следует за пробуждением после бурной ночи с наркотиками и развратом. Нервы мои походили на перегоревшие провода, мышцы были вялы и непослушны, как разжиженная глина, разум превратился в пепел, словно в нем бушевал и затем погас неистовый огонь.

Спустя некоторое время мне удалось невесть каким образом привести Энгарта в чувство. Он встал и растерянно огляделся. Когда я ему сообщил о гибели Эббонли, мои слова, как мне показалось, не произвели на него никакого впечатления, и на мгновение я усомнился, понял ли он меня. Наконец, явно с трудом приходя в себя, он посмотрел на тело своего друга и как будто стал осознавать весь ужас сложившейся ситуации. Думаю, что, если бы я не взял инициативу в свои руки, он так бы и стоял в полнейшем отчаянии и в изнеможении до скончания века.

— Послушайте, — сказал я решительно. — Нам надо отсюда уходить.

— Куда уходить? — прошептал он потухшим голосом. — Источник Пламени иссяк, и Внутреннее Измерение больше не существует. Мне жаль, что я не умер, как Эббонли… А может быть, и умер, судя по моим ощущениям.

— Мы должны попытаться вернуться на Кратер Ридж, — заявил я. — Может быть, мы доберемся туда, если не уничтожены межпространственные ворота.

Энгарт, похоже, не слышал меня, но послушно пошел за мной, когда я, взяв его за руку, стал искать среди разрушенных галерей и колонн выход из Храма.

Воспоминания о нашем возвращении расплывчато туманны. Помню, как я вернулся к Эббонли, мертвенно-бледному, покоившемуся под массивной опорой, служившей ему как бы вечной стелой. Помню также величественные руины города, в котором, казалось, мы были единственными живыми существами. Идмос представлял собой пустыню, нагромождение камней, прокаленных и оплавленных глыб, где потоки раскаленной лавы все еще стекали в огромные трещины или с грохотом обрушивались в образовавшиеся в грунте бездонные пропасти. Запомнились и лежавшие среди обломков обгоревшие трупы тех самых темнокожих исполинов, жителей Идмоса и стражей Пламени.

Оступаясь, задыхаясь от ядовитых испарений, пошатываясь от усталости, мы двигались, словно потерянные, по гигантской провалившейся дороге. Разум мутнел от наступавших на нас со всех сторон волн раскаленного воздуха. Дорогу преграждали развалины зданий и обломки рухнувших башен и крепостных стен, сквозь которые мы пробирались с великим трудом. Зачастую нам приходилось отклоняться в сторону и огибать уходившие вглубь и, казалось, достигавшие самых основ мироздания гигантские трещины.

Когда мы карабкались по бесформенным блокам, некогда составлявшим крепостные стены Идмоса, армия Внешних Владык с их мобильными башнями уже отступила и исчезла в бескрайних просторах равнин, оставив после себя лишь выжженную, еще дымившуюся землю, на которой не сохранилось ни единого деревца, ни единой травинки.

Мы пересекли эту страшную пустыню и отыскали на краю равнины холм, поросший фиолетовой травой и избежавший огненных стрел захватчиков. Там, среди дымившейся пустыни на развалинах Идмоса по-прежнему ровными рядами стояли монолиты, воздвигнутые народом, имени которого нам не суждено было узнать. Там наконец мы увидели стволы серо-зеленых колонн, являвших собой ворота в другой мир.

Абрахам Меррит

Три строчки на старофранцузском

— Война оказалась исключительно плодотворной для хирургической науки, — закончил Хоутри, — в ранах и мучениях она открыла неисследованные области, в которые устремился гений человека и нашел пути победы над страданием и смертью, — прогресс, друзья мои, невозможен без чьей-то крови. Но мировая трагедия указала еще на одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные открытия. Для психологов это была удивительная практика, лучшая, чем для хирургов.

Латур, великий французский медик, выбрался из глубин большого кресла; красные отблески камина падали на его проницательное лицо.

— Это верно, — сказал он. — Да, это верно. В горниле войны человеческий мозг раскрылся, как цветок под лучами солнца. Под воздействием примитивных животных сил, захваченные хаосом физической и психической энергии, — хоть сам человек породил эти силы, они закрутили его, как лодку в бурю, — все те тайные, загадочные области мозга, которые мы из-за отсутствия достоверных знаний называем душой, и смогли проявиться с куда большей мощью… Да и как могло быть иначе — когда мужчины и женщины, охваченных лютым горем или солнечной радостью, раскрыли глубины своего духа, — как могло быть иначе на фоне этого фантастического крещендо эмоций?