Лейтенант Рэймидж - Дадли Поуп

— А капитан — ваш старый друг? — спокойно спросила маркиза.

Рэймидж покраснел, заметив, что она следит за его взглядом.

— Нет, мы раньше никогда не встречались. А почему вы подумали об этом? — Глупый вопрос, но он не мог заставить себя думать о чем-то ином, кроме ее груди.

— Ну, потому что он очень дружелюбен, и вы называете его «сэр», а не «милорд», как остальные. Так что я подумала, чтобы вы, должно быть, знакомы.

— Нет, тому есть иная причина.

— Secreti? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, — усмехнулся лейтенант, — просто потому что я тоже лорд.

— А, понятно, — кивнула головой маркиза. — Но вот что меня еще удивляет: почему матросы в шлюпке не называли вас «милорд»?

— На службе я не пользуюсь титулом.

— Вас не обидит, если я спрошу почему? Из-за того… — она не закончила фразу, придя в смущение из-за своей бестактности.

— Нет, не только из-за отца. Прежде всего потому что я — лейтенант с малой выслугой, и когда капитан и другие офицеры обедают на берегу, гостей приводит в замешательство, кто здесь старший — лейтенант с титулом пэра или капитан, не имеющий такового. И если они сделают выбор в пользу лейтенанта, капитан сочтет себя обиженным. Так что…

— Так что вам удобнее называть себя просто «мистер».

— Именно.

Она вдруг резко сменила тему разговора.

— Вы говорили с моим кузеном?

— Нет. А где он? — Рэймидж поймал себя на мысли, что не видел его момента прибытия на фрегат.

— Его разместили в капитанской столовой, — ответила Джанна.

— А, в «экипаже».

— В экипаже? Что это: Carrozza? Повозка с лошадьми?

— Вы собираетесь стать моряком или кучером? — пошутил Рэймидж. — На кораблях такого типа капитанские апартаменты в целом называют каютой, но на самом деле это три разных помещения. Самое просторное размещается сзади, за этой дверью, и занимает всю ширину корабля. Все его окна выходят на корму. Оно называется «большая каюта», ей капитан пользуется в дневное время. Эта комната — так называемая «коечная», или спальная каюта. А та, которую занял ваш кузен, принято называть «экипаж». Некоторые капитаны используют ее как столовую, а другие как кабинет.

— Я поняла, — произнесла она.

Он понял вдруг, насколько чужими они чувствуют себя, оказавшись в этой официальной обстановке. Сама аккуратность и роскошь капитанской каюты, представляющие собой смешение элегантности и воинственности (всего в нескольких футах от них на темно-желтом лафете примостился черненый ствол двенадцатифутового орудия, накрепко принайтовленного к борту) сильно отличались от сближающей атмосферы открытой шлюпки. Эта упорядоченность пробуждала в них смущение, которым в суматохе и опасностях первых часов их знакомства просто не оставалось места.

— Николас, — робко сказала она, напевно произнося его имя, — первый раз в жизни я нахожусь в комнате, ах, простите, в каюте, наедине с мужчиной, не являющимся ни слугой, ни членом моей семьи…

Не осознавая, что делает, Рэймидж наклонился над кроватью и прильнул к ее губам. После, спустя, как им показалось, нескольких часов, они посмотрели друг на друга так, словно увиделись впервые. Она сказала с улыбкой:

— Теперь я понимаю, почему раньше рядом со мной всегда была дуэнья.

Подняв левую руку, Джанна осторожно провела по длинному шраму, пересекающему его лоб.

— Как это случилось, Нико?

«Нико, — подумал он, — как нежно это звучит». И ответил:

— След от клинка.

— Ты дрался на дуэли?!

Это звучало как обвинение, но, как показалось ему, вина его заключалась в том, что он подвергал риску свою жизнь.

— Нет. Мы брали на абордаж французский корабль.

— А твоя голова, — вспомнила вдруг она, — рана на голове. Она заживает?

— Думаю, да.

— Повернись.

Он послушно повернулся, чувствуя, как ее рука бережно раздвигает волосы у него на затылке.

— Ой!

— Больно не должно быть. Кровь спеклась на волосах. Правда не больно?

Голос ее выражал одновременно сомнение и раскаяние, и ему очень хотелось видеть ее лицо в этот момент.

— Нет. Это просто шутка.

— Ладно, не двигайся… Да, рана заживает. Но тебе надо смыть кровь. Не удивлюсь, — задумчиво произнесла она, — что на месте шрама у тебя останется проплешина, похожая на ослиную тропу в зарослях маккии.[33]

Раздался стук в дверь, и лейтенант едва успел занять свое место, когда вошел лорд Пробус. Однако резкое движение заставило гамак маркизы затрепетать чуть сильнее, чем можно было списать на раскачивание корабля.

— Идемте, юноша, — с притворной суровостью заявил Пробус, — ваши пятнадцать минут истекли. Хирург утверждает, что маркизе нужен отдых.

— Есть, сэр.

— Но я отдохнула sufficiente- закапризничала девушка, — мне нравиться принимать посетителей.

— Что ж, вам придется удовольствоваться моим недостойным обществом, — сказал Пробус, — поскольку лейтенанту нужно идти составлять рапорт.

В большой каюте Рэймидж обнаружил стоящий у кормового окна элегантный резной стол с инкрустированной крышкой. Он сел и некоторое время наблюдал, как растекается кильватерный след, прочерчиваемый фрегатом по сверкающей голубизной поверхности моря. Захваченный бриг со свернутыми парусами и георгиевским вымпелом, поднятым поверх триколора, следовал за ним на буксире. Трос, пропущенный через один из пушечных портов на корме фрегата, под собственным весом элегантно прогибался в середине, погружаясь глубоко в воду, чтобы затем подняться к носу брига.

Иногда бриг рыскал в ту или другую сторону, и тогда возникшее натяжение распрямляло канат, и Рэймидж слышал, как скрипят рулевые тросы в момент, когда матросы перекладывают штурвал «Лайвли» с целью компенсировать воздействие на буксир силы неожиданного рывка.

В нескольких милях позади брига виднелся Арджентарио, в дневном мареве он казался жемчужно-серым, а расстояние сгладило острые края утесов и пиков, превратив их в округлые холмы. Солнечные лучи отражались от оливковых рощиц, делая их похожими на вкрапления серебра. Остров Джильо, расположенный к ним на дюжину миль ближе, напоминал кита, вынырнувшего на поверхность погреть спину на солнышке. Еще ближе и правее располагался остров Монте-Кристо с его голыми скалами, похожий на большой, хорошо пропеченный пирог, поданный на широкой голубой скатерти.

Рэймидж взял перо, обмакнул его в серебряную чернильницу и вдруг заметил письмо, наполовину скрытое под стопкой бумаги. Он собрался было отодвинуть его в сторону, когда вспомнил загадочную фразу Пробуса, что ему не надо писать рапорт, не ознакомившись с жалобой Пизано.