Виток истории - Игорь Росоховатский

— Позволь спросить тебя… — начал он и, дождавшись кивка, продолжал: — Видишь ли, мне когда-то автомат истории сообщил о совершенно непонятных людях, живших уже в двадцатом веке. Они назывались фашистами…

Он умолк, и губы его дрожали. Но он не обратил на это внимания. Как видно, этот человек не знал о том, что его губы способны дрожать. Я не понимал, почему он так волнуется из-за событий двадцатого века.

— А потом то же самое мне рассказал дед. И еще о нашем предке, имя которого не сохранилось, так как оно недостойно памяти. Сначала его называли грабителем — он занимался тем, что входил в чужие дома и забирал одежду…

На его дрожащих губах мелькнула улыбка, а я не видел в том, что он рассказывает, ничего смешного. Потом понял: он не помнит того, что помню я. Именно поэтому он улыбается, вспоминая о воре.

— Его схватили, изолировали в специальном доме, где стены были непрозрачны, а на вырубленных в них квадратах имелись железные решетки. (Снова на один лишь миг его губы сложились в слабую улыбку.) А потом другие люди освободили его, приняли в свое общество. Он стал фашистом, служил начальником лагеря. Это был лагерь, куда людей сгоняли насильно. (Больше он не улыбался.) Дед рассказывал, что тот предок сжигал в печах живых людей и получил за это крупный чин…

Волнение рыжего все возрастало. Как видно, он готовился заговорить о самом важном. В воздухе пахло серой и цветами. Его светло-голубые глаза с испугом смотрели на меня.

— Ты ведь жил ненамного позже того времени, должен знать… Дед говорил, что они внешне были как мы, так же улыбались, любили своих детей. Те, что сжигали в печах людей… Правда ли это?

Я уловил в его взгляде слабую надежду. Пальцы то сжимались, то теребили ткань костюма.

— Да, — сказал я, — это правда.

Надежда в его взгляде начала угасать. И все же он отчаянно цеплялся за нее:

— Видишь ли, я, конечно, как все, немного знаком в биологией и медициной. Но в основном, если помнишь, я конструктор.

Теперь я вспомнил. Его звали Гей. Он создатель «Поиска». Я видел его в тот день, когда «Поиск» стартовал с космической базы. Гей стоял на опускающемся наблюдательном пункте и все тянул голову вверх, чтобы еще и еще видеть свое детище, которое сейчас унесется к звездам. Он казался мне человеком огромного роста, его лицо было неистовым, а глаза зоркими, как следящие приборы. Мне даже не верилось, что сейчас передо мной стоит тот самый человек.

Как ни трудно ему было, но он решился высказать:

— У нас в роду все темные, а у меня волосы рыжие, как у того предка. И глаза светло-голубые. Как у него. И когда работа не клеится, у меня бывают припадки ярости, такой же темперамент, возбудимость. То, что называют неуравновешенной психикой. Случаются минуты, когда я способен разорвать чертежи, нагрубить товарищу. Понимаешь?

Он заглянул мне в глаза. И я понял, что он еще не сказал самого главного, что он боится не за себя.

— У меня есть сын. И внешне он очень похож на меня… Что будет, если он окажется слабым и не сумеет подавить в себе наследственную память? Я что-то слышал о наследственных вспышках раз в несколько поколений…

Наконец я понял, чего он боится. Теперь пришла моя очередь улыбнуться, и его лицо сразу же просветлело, как будто моя улыбка осветила и его.

— Это не передается по наследству, — сказал я таким тоном, чтобы у него не осталось сомнений.

Мне казалось странным, что какой-то там фашист мог быть похожим, хотя бы и внешне, на создателя «Поиска». Но разве безразличие природы имеет границы?

Он больно стиснул мою руку, его голос сразу же изменился, набрал силу:

— Ну теперь спасибо тебе еще за один подарок. Большое спасибо!

И тут, как при сполохе молнии, я понял, почему он благодарил меня за гравилет, который я принял от него, что он имел в виду под словом «подарок». Память опять подшутила надо мной. Я жил в двадцать втором веке, но слово «подарок» воспринял так, как его восприняли бы много десятилетий назад, когда вещей для всех не хватало и люди зависели от них. А сейчас Гей благодарил меня за то, что я принял созданный им гравилет, тем самым сделав подарок ему. Ведь я мог выбрать аппарат, предложенный другим конструктором.

Мог ли Гей не улыбаться, вспомнив о человеке, который занимался совершенно непонятным ему делом — грабежом?

Я увидел Степ Степаныча в последний раз… Собственно говоря, не его, а то, что от него осталось. Обломки аппарата, на котором он летел, мерцали оранжевыми крапинками.

Я терпеливо ожидал, пока закончат обследование, предвидел результаты. Палочкой ковырял землю, разбивал слипшиеся комочки.

— Он выключил автопилот и перешел на ручное управление, — сказал один из членов комиссии.

Другой испуганно посмотрел на меня, толкнул его локтем, и они перешли на шепот.

«Ничего другого нам все равно не оставалось, — думал я, — смыв части памяти или отравление стимуляторами…»

— Он погиб из-за собственной неосторожности, но… — начал председатель комиссии.

Я перебил его:

— Не пытайтесь меня рассмешить. В данной ситуации это не пройдет.

Он устало махнул рукой:

— Вам придется прекратить смыв, пока мы окончательно не выясним… Вопрос двух-трех дней…

Я понимал, что они уже все выяснили, а два-три дня им нужны, чтобы поосторожнее сообщить, мне, почему дальнейший «смыв» невозможен. Но это я уже понял и сам.

Степ Степаныч погиб потому, что из его памяти были смыты сведения, необходимые для управления гравилетом. Мы разгружали нижние слои. Разве могли мы знать, что выбрасываем из каждой «кладовки»? Мы могли выбросить даже правила ходьбы или сведения о собственной личности. А у Степ Степаныча смыли понятия «вправо» и «влево», и один поворот рукоятки разбил его бессмертие, как хрупкую старинную вазу.

Почему мы не можем иногда предвидеть самых элементарных вещей? Наше желание, как густой туман, заслоняет все камни и пропасти на дороге, которую мы выбираем.

Я уже не мог не думать о том, как страшна гибель обычного смертного человека и для него, и для окружающих. Но где-то в подсознании возникает спасительно-грубая мысль: он все равно должен умереть рано или поздно. И это иногда служит утешением. Так насколько же страшна и нелепа смерть от случайности для бессмертного! Умер бессмертный — есть ли парадокс больше этого?

Для тех, кто решил бороться против смерти хрупкого человеческого тела, природа предопределила лишь один выход.

Я готов был, как смертельно раненный воин, тяжко подняться с земли, выпрямиться во весь рост, рвануть рубаху на груди…