Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов

Евдокимов нерешительно протянул руку и вдруг ощутил крепкое, сильное, очень мужское пожатие. Этот не сдастся просто так. Будет протестовать. Нет, не обличать или обвинять. Но, чувствуя свою правоту, никогда не унизится до признания неправды. Даже ради спасения жизни...

- Пострадать хочешь? - спросил с грустной улыбкой. - А знаешь, я никогда не верил Достоевскому. Очищение страданием? Да чушь это все - так я считал... Выходит - правда. И выходит - одна для нас всех. И для вас, евреев, тоже. А что... Ты ведь прав...

И, несмотря на все протесты Менахиля, твердо решил остаться. Пусть арестовывают гласно. В присутствии свидетеля. В конце концов, им же потребуется понятой. Или два. Правила одни: и в порядке охраны1, и в общеуголовном порядке понятые все равно требуются. Интересно, что скажет Кулябка? Что объяснит несчастному? Очевидная нелепость предстоящего угнетала и будоражила одновременно.

- Подготовь жену и детей... - сказал жестко. - Не следует тешить беса...

Мендель удивился:

- Какого еще беса?

И тогда объяснил, что человека можно всего лишить: дома, семьи, привычных дел и обстоятельств, можно все погубить, но есть такое понятие: "виртус", доблесть. Сильный человек встречает удары судьбы с поднятой головой...

- А я сильный? - с большим сомнением в голосе спросил Бейлис.

И тогда ответил - уверенно и твердо:

- Ты - сильный. И пусть Господь поможет тебе. Адонаи эход, Господь един, мы оба знаем это...

Сколь ни странно - остаток ночи проспали безмятежно. Бейлис сказал:

- Не стану будить Эстер. Часом раньше - не выспится, часом позже узнает все, только без головной боли. Так что? Пусть спит...

И Евдокимов уснул мгновенно - на своем старом месте, но на этот раз рядом с детьми. Проснулся от крика петуха; подумалось: "И трех раз не прокричит петух, как ты предашь меня. Так сказал Господь Петру, самому верному, самому преданному, и тот испугался и отрекся. Что ж... Ты Мендель, не Бог, а я - не Петр, но не отрекусь. С этим благостным размышлением приподнялся, оперся на локоть и долго вглядывался в лица спящих детей. Где мальчики, старшие - видел, девочки все были на одно лицо: смуглые, с черными кудрявыми волосами, пухлыми губками - хорошенькие, милые дети. "Еврейские..."- пронеслось в голове. Ну таки что? Разве от этого они перестали быть детьми? Не перестали. Да, но они вырастут и под влиянием воспитания и среды станут в лучшем случае безразличны к Империи и проблемам России. А в худшем - как все, пойдут по революционному пути в надежде, что революция сделает их свободными. И объяснить им, что никто, нигде и никогда не сделает их свободными - невозможно. Не поверят. Да и как поверить? Однажды в разговоре с министром внутренних дел Дурново зашла речь на вечную, болезненную тему. Дурново сказал: "Вот, господа, только что прочитал Салтыкова-Щедрина. Пишет, что самое страшное - быть евреем. У каждого, мол, есть надежды, у еврея надежды нет. Что сказать? Глубокое и верное наблюдение. Не подумайте, я не в защиту евреев. Они терпят многое, потому что не хотят понять, что живут в России, среди русских и по одному этому обязаны принять правила и условия, по которым живет русский народ! Разве не так?" Все горячо поддержали, Евдокимов пожал плечами: "Ваше превосходительство, русский - это русский, а еврей - это еврей. Пусть каждый остается на своем месте. У всех своя судьба..." Министр милостиво кивнул, соглашаясь. И вот, эти дети... Через час-другой явятся сюда жандармы, все перевернут, уведут их отца, и что же? А ничего... Никто не ахнет, не охнет, потому что так было и так будет. Может быть, напрасно Мендель не согласился бежать? Вон, Мищук... И ничего. Я первый не осужу. "А ты бы убежал?" - спросил себя и очень удивился тому, что пришло в голову: "Никогда!" И еще подумал: "Это оттого, что я - русский. А Бейлис - еврей. Он - по логике- должен бежать. А я- остаться". Поднялся, осторожно заглянул в комнату хозяев. Эстер уже встала и рассматривала кринки с молоком на подоконнике. Заметив Евдокимова, улыбнулась:

- Молока желаете? Такое вкусное...

Евдокимов запрокинул голову и начал пить. Такого молока он не пил никогда... У Эстер было очень некрасивое и очень еврейское лицо с некоторой долей болезненности даже. Возвращая пустую кринку, сказал:

- Вы сильная женщина, Эстер?

- А... что? - Она прижала кулачки к груди, во взгляде мелькнул испуг. - Да. Я поняла. Случится несчастье.

- Случится... - кивнул. - На вас остаются дети, держитесь.

- Я понимаю. Когда?

- Скоро. Сейчас. Менделя арестуют. Я предлагал ему убежать, он не захотел.

- Он... гордый, - подобие улыбки вымученно обозначилось на помертвевших губах. - Это он... с виду такой. Беззащитный. Как многие у нас... Вы ведь, поди, тоже думаете: а что? Они евреи. И этим все сказано!

- Я так не думаю, - сказал твердо. - Больше так не думаю. Вы... пока соберите ему. Еду. Смену белья. Потом не до того будет...

Томительно тикали ходики, стрелки не двигались - так казалось. Встали дети, Эстер усадила их за стол и начала кормить. Евгений Анатольевич косил глазом, замечая, как капризничают девочки и чинно, неторопливо, по-взрослому, уминают хлеб с молоком мальчишки. Мендель стоял у тусклого зеркала, что висело на стене, и, высунув от напряжения кончик языка, старательно расчесывал густые жесткие волосы. Заметив взгляд Евдокимова, улыбнулся и развел руками:

- А что делать? У вас - нормальные волосы, а у меня- проволока. Третьего дня был в синагоге, реббе говорит: "Мендель, ты кто?" Я ему отвечаю: как и вы, я- еврей. Он сердится: "У меня, говорит, есть пейсы воспоминание о Едином и избавлении от плена египетского! А что у тебя?" Я говорю: "Бакенбарды, учитель!" Он меня ударил: ты, говорит, не еврей! И вот с тех пор - выращиваю, будто кущи! А толку? Разве из таких волос могут быть пейсы?

Дверь открылась - резко, с грохотом. На пороге стоял Кулябка, за ним переминались четыре жандарма. Сделав шаг, Кулябка раскрыл папку, которую ему услужливо подал унтер-офицер.

- Вы Менахиль-Мендель Бейлис?

- Да... - кивнул Мендель, делая шаг навстречу. - А что?

- Вы не задавайте глупых вопросов, а ждите, пока я вам сообщу, поморщился Кулябка.

- Я и жду! - удивился Бейлис.

- Не пререкайтесь! - прикрикнул полковник. - Итак: вот распоряжение о вашем аресте, который мы производим в порядке охранения общественного порядка и безопасности. Вы понимаете, что это значит?

- В тюрьму повезете?

- Это значит, что вы арестовываетесь не по поручению судебной власти, а в порядке охраны. Есть такой закон.

- Что ж... Раз есть - какой разговор? Вещи взять можно?

- Вы не спрашиваете - за что... Я полагаю - это оттого, что вы понимаете - речь идет о... соответствующем убийстве мальчика Ющинского. Хотите совет опытного человека? Признайтесь сразу. Тогда - формальный обыск, и мы поедем в тюрьму - как вы очень верно заметили. Момент... А вы? - просверлил взглядом Евдокимова. - Вы кто? Вы еврей?

- Я журналист... - безмятежно улыбнулся Евгений Анатольевич. - Я собираю материал о еврейской жизни. Из глубины, так сказать. Вы мне кого-то очень сильно напоминаете, полковник. Мы не встречались? В Петербурге?

Кулябка налился багровым цветом.

- Вы слишком много себе позволяете... Отвечайте: что вы здесь делаете?

- О-о... - Евгений Анатольевич подошел к Бейлису и взял его под руку. - Это мой брат. Во Христе. Разве не так? А помните? "Несть еллин, ни иудей, но все и во всем- Христос"? Господь наш по плоти - от колена Сима, не слыхали? А покровительница святой Руси, дева Мария, - и вовсе. Нет?

- Еще одно слово - и я арестую вас за кощунство, - процедил Кулябка. Жандармы все слышали...

- И подтвердят все, что вы им прикажете! - не удержался Евдокимов. Что будем искать, полковник? Тайную синагогу? Место заклания? Орудие убийства?

Появился унтер-офицер, бесстрастно протянул толстый потрепанный том в кожаном переплете, сказал пустым голосом:

- Там, в одном из помещений, возвышение. Так у них в синагогах бывает. Нечто вроде алтаря. И книга эта... Буквы древние...

- Где это? - Кулябка с трудом скрывал восторг.

- Если господам угодно - я покажу... - Бейлис направился к д верям, жандармы торжественно вышагивали по сторонам, остальные шли следом.

Неподалеку от больницы стояло недостроенное, без отделки, здание, Бейлис подвел к нему. Поднял голову, посмотрел в небо.

- А что, какая будет славная погода нынче! Настоящая весна, лето даже!

- Вы не имеете отвлекаться! - прикрикнул Кулябка.- Этот дом?

- Как бы так точно, - кивнул Бейлис. - Но: пуст. Недостроен потому что.

Кулябка молча вошел в помещение. В глубине его и в самом деле имелось возвышение, нечто вроде эстрады.

- Для чего? - смотрел победно. Приблизился, с опаской провел ладонью.

- Понимаете, сударь, это для бедных евреев строилось...

- Хм, для бедных... Ну?

- Пансион, так сказать - для выздоровления. И чтобы имели молиться решили это сделать, - Бейлис указал на возвышение. - Синагога далеко, а как без молитвы? Вы же каждый день молитесь?