Хлеб - Юрий Черниченко

Асфальтовая лента среди хлебов. Гоню к элеватору, сейчас во мне злости на сорок тысяч братьев.

«Волга» на обочине, возле нее голосует шофер.

— Слышь, друг, свечи лишней нету? — спрашивает меня шофер. Ба, рядом-то с ним Сизов!

Водитель ловит удачу, мы с Вадимом сидим на обочине, у самого хлеба.

— Надо осмыслить, что привело к этому, — говорит он.

— Ты все там же?

— Да, в облсовпрофе. Козлом отпущения. Главное — осмыслить, — повторил он. Видно, глагол этот ему нравился, в нем что-то оправдывающее и поднимающее его. — Все хочу завернуть к тебе за материалом — эффект безотвальной системы. Диссертация к концу.

— Остепеняешься…

— Пора прояснить, стоила ли игра свеч, а то разговоры всякие. Да ты не дуйся. Самое важное — чтоб не повторилось.

— А оно и не повторится.

Уже снова остер, целенаправлен. Уже и опасность есть, какою пугает других, и противник, с каким будто воюет. Одарен, тренирован, что и говорить.

Тем временем шофер добыл свечу, завел.

— Не забывай, — жмет руку, дружески глядя в глаза.

— Я тебя никогда не забуду.

Тронули почти разом — в противоположные стороны.

Октябрь 1966 г.

РЖАНОЙ ХЛЕБ

СКОБЕЛЕВ

Дмитрий Степанович Скобелев — егерь. В его участок входят исток Волги и та череда Валдайских озер, что превращает болотный ручей в полноводную быструю речку. Он семнадцатого года рождения, ходьба по лесам и гребля держат его в великолепной спортивной форме. Длинен и легок, стрижка «под бокс» придает его голове юношеский вид. Отец трех дочерей; приемный сын уже служит во флоте. Дом Скобелева — в поселке Пено, на улице Рабочей, у самой воды. Познакомились мы лет пять назад.

Будучи в этих краях, я услыхал от районных газетчиков (тогда в Пено был райцентр), что лучше всех здешние поля знает один майор, бывший директор Пеновской МТС. Он оставил руководящую работу, заделался штатным охотником, выбил тут волков и рысей, но хозяйством интересуется, иногда заходит в райком отвести душу — поругаться. С ним побродить полезно, да только в день он отмахивает километров по пятьдесят, недаром прозвище ему — Лось…

Скобелев стал брать меня в свои обходы. Сначала чернотропом, потом по легкому снежку мы с двумя его лайками, старой Тайгой и глуповатым недорослем Кучумом, исходили пеновскую округу — мелкие, в ядрах валунов поля, невыкошенные лесные поляны с сухой медуницей и первой порослью олешника, устланные салатовым «сочным» мхом ельники, деревеньки, где все молодое-крепкое «изнетилось».

Дмитрий Степанович здешний. Отец его, Степан Петрович, первый и бессменный до гибели председатель колхоза «Путь к коммунизму», отличался недюжинной силой, будто бы один взносил на баржу якорь в восемнадцать пудов. В тридцать шестом году Скобелев-младший, тракторист-стахановец, уже корчевал лес, за несколько лет добыл колхозу четыреста гектаров пашни. О нем знал район, флажок от райкома комсомола ему привозила веселая и бойкая Лиза Чайкина. О довоенной деревне егерь сохранил только радужные воспоминания.

В армию он пошел механиком, с первого часа войны оказался на передовой. Воевал под Сталинградом, был ранен на

Курской дуге, на польской и германской границах, к Берлину подошел уже командиром подразделения, с двумя орденами Красного Знамени и орденом Александра Невского. Неподалеку от рейхстага его в последний, седьмой раз ранило, на этот раз в голову. Представляли, кажется, к Герою, но наградили орденом Ленина. Подлечившись, он с молодой женой Шурой, уроженкой Воронежа, вернулся в верховья.

По рассказу его матери, крепкой и строгой Кондратьевны, Степана Петровича немцы не расстреливали, а забили сапогами. Старик зимою ставил в Волге мережи, чтоб прокормиться, а солдатня хулиганила — обчищала. Петрович будто застал двух, когда те возились у проруби, и столкнул обоих. Река утащила, но с горы заметили. Он бросился бежать, да скоро запыхался.

Насколько охотно Дмитрий Степанович вспоминал про фронт, настолько не любил говорить о своей работе в МТС. Он срывал графики хлебосдачи: бабы сутками гребли против течения, а много ли в лодке привезешь?.. От всего этого у него открылась язва желудка, стала сильно болеть голова, он почернел, и врачи уже не считали его жильцом.

Тогда-то он и ушел в егеря. Два года сидел на свежей рыбе и черством хлебе, потом ел лосятину. Лес исцелил его.

Время, когда мы познакомились, было, пожалуй, самым тягостным для здешнего хозяйства. Не так даже тяжелым (без хлеба нигде не сидели, можно было заработать сбором клюквы, продажей поросят в Осташкове), как именно тягостным. Ничто так не утомляет, как бессмысленный труд, а посадка кукурузы и сахарной свеклы среди мшарников, распашка клевера, установка дорогих «елочек» на голодных фермах были заведомо бессмысленны. Вся досада, раздражение, горечь выливались в спорах-разговорах, приглашать к ним не приходилось — знай только слушай.

Помню, Скобелева заставили обложить лося. Местное общество охотников приобрело «рецензию» (именно так здесь называют разрешение на отстрел) и приступило к егерю: укажи урочище. Он просил повременить — чернотроп скрывает следы, подранок уйдет, легко наделать мяса воронам. Но буйное вече было неумолимо. Наутро мы вышли.

Дул мягкий и влажный («пухлый», сказал Дмитрий Степанович) ветер, вершины сосен мерно шумели, идти было легко. Часам к девяти мы уже были в заросшей молодым чернолесьем Бредовке. По объеденным верхушкам, помету и чуть заметным следам (удлиненным — коровы, покруглее — быка) он заключил, что лоси тут, днюют. «Пошевелить» их он боялся, взял на поводок собак, но потом вдруг решился:

— Пошли посмотрим, где Митька Скобелев пахал целину.

Невдалеке от истаявшей деревеньки Выползка он отыскал в зарослях березняка и осинника большой валун, сел на него, похлопал ладонью:

— Сюда обед привозили. А теперь вот — лоси днюют.

Подлеску было, должно быть, лет пятнадцать. Осушительные канавы уже трудно было различить.

— Как же мы будем ворочаться сюда? Ведь сколько ни отступай, а наступать-то придется.

Убеждение, что наступать придется, что землю непременно нужно возвращать — без этого тут жизни не будет — угнетало его: каждый день усиливал трудность возвращения. Уже треть пашни в районе занял лес.

Обходя урочище ради уверенности, что звери не ушли, мы встретили молодого парня с ружьем. Это был парень из колхоза «Октябрь», звали его Лешкой Матвеевым. Егерь попросил его не ходить в Бредовку, парень кивнул. Пробив каблуком лунку во льду ручья, егерь попоил собак, сломал дудочку сухого ствольняка и, почти не наклоняясь, напился сам. Закурили.

Получив после армии паспорт, Лешка уехал на целину, отработал сезон трактористом в совхозе «Западный», домой приехал на время. Денежность отпускника была налицо: и в лес пошел в новом полупальто и хорошей шапке. О заработках на целине он отозвался похвально, в уборку у него вышло по триста в месяц.

— Только пищи настоящей нету — картошки, капусты.

— Тверскому козлу без капусты беда. Оставайся дома.

— Останешься… Мать велит жениться, так одна осталась девка не кривенькая, не глупенькая, Аля, и та засватана.

— Из Селища бери.

(В Селище мы были. До войны — исправное село, теперь четыре дома, в одном лесник с женой, в трех — по ветхой старухе. Они собрались у сарая, сортировали тресту, судачили — дадут Нюське в телятник новый фонарь или нет.)

— Напрасно вы тут эмтээсы раскурочили, — сказал Лешка. — Целину и ту совхозами осваивают, а вы хотите здесь на колхозах устоять.

— Что ты про колхозы знаешь, — вздохнул Скобелев. — Колхоз — сила.

— Да уж видим. Ольха в деревню пришла. Кто поздоровее, к Волконскому бежит… («К Волконскому» — значило в Торжок, где руководил районом пеновский уроженец и популярный партизанский командир с княжеской фамилией. Он не забывал земляков, помогал устроиться.)

— Ладно, — вместо прощанья сказал Лешка, — схожу в Клин. Может, рябца подшибу.

Я уже порядком устал, когда Скобелев предложил завернуть к его тетке, Татьяне Голузеевой. Завернули, хоть оказалось не близко.

Усадила она нас на кухне, принялась угощать клюквой и солеными груздями.

— Себе небось августовской не оставила? — усмехнулся

Дмитрий Степанович, зачерпнув ядреной ягоды, — Они тут с августа начинают клюкву драть, когда еще белая, — пояснил он мне, — Пока сдавать, покраснеет, только легкая будет, как пробка. Все равно — сорок копеек кило.

— Грешны, батюшка, — кивнула тетя Таня. — Сам-то тоже не один мешок сдал, лучше тебя никто мест не знает.

Намек на этот источник заработка Скобелеву был неприятен, и понятливая тетка тотчас сменила тему:

— Приемщик хоть за пробку платит, а колхоз что? Все ж двадцать копеек на трудодень, а пользы-то! На кукурузу только весной план, а осенью не убирамши. Нониче трактор бороздки делал, а мы бросали и ногой прикрывали. Бригадир — «остри топоры, рубить придется», а она, спасибо, не взошла. Ну, за что ж платить, дурья ведь работа.