Бриллиантовый корабль - Макс Пембертон

– Боже милостивый! Неужели ты думаешь отправиться на борт этого воровского судна?

– Думаю, Тимофей, – в том случае, если я сочту это возможным. Я скажу тебе это через полчаса.

Он был слишком удивлен, чтобы ответить, и несколько минут стоял молча, пощипывая свои седые бакенбарды и тихонько посвистывая. Яхта наша находилась теперь в полумиле от большого судна, и чем больше мы приближались, тем яснее открывалось перед нами поразительное зрелище. Я ни одной минуты не верил тому, чтобы за нами наблюдали или обращали на нас какое-либо внимание. Какова бы ни была причина их ссоры, но волки эти, вцепившись друг другу в горло, дрались с отчаянием сумасшедших.

Стоя на переднем мостике, я мог ясно видеть, как одна группа людей защищалась у бака на палубе, а другая держалась в засаде позади надстроек в средней части палубы. Сильно увеличивающие стекла моей подзорной трубы давали мне возможность видеть лежащие ничком фигуры людей. Когда же налетал ветерок, отгоняя дым к востоку, передо мною открывалось зрелище, возмутительное в своих подробностях.

Негодяи дошли до высшей степени бешенства. Я сразу увидел, что они ведут смертельный бой. Одни из них боролись, как атлеты на подмостках, другие сцепились руками и ногами, точно дикари, которые режут и рубят по лицу, и по голове, и по сердцу под влиянием непреодолимой жажды крови и жизни. Но самый большой ужас для меня заключался в том, что на корабле этом находилась Анна Фордибрас, которая была невольной свидетельницей этого побоища. Что должна была она выстрадать? Я не имел мужества думать об этом, да и собственное положение наше не допускало таких мыслей. Мы летели вперед, как на крыльях. Мы слышали уже голоса дерущихся, при ярком солнечном освещении мы ясно видели блеск ножей, извивающиеся фигуры людей и предсмертную агонию наших врагов. Пожелай мы только, мы могли бы с помощью торпеды мгновенно послать их ко дну и никто из нас не поплатился бы за это. Но мы не стремились к такого рода мести, ибо мы могли только смотреть, пока Анна оставалась их заложницей. Достаточно было наблюдать за всем происходившим, ждать и надеяться на первые плоды, которые принесет эта трагедия.

Мы не говорили относительно того, насколько мы можем приблизиться к кораблю и в каких границах осторожности должны мы держаться. Я предоставил все мудрой голове Лорри и лучше этого не мог ничего придумать. Превосходный моряк, он в этот день выказал себя искусным тактиком, держа нашу яхту за кормой большого судна и притом под таким углом к ней, что трудно было предполагать, чтобы нас заметили. На расстоянии ста саженей он приказал остановить яхту, и мы стояли теперь, слегка покачиваясь на волнах. Половина матросов высыпала на палубу, разместившись на такелаже, тогда как офицеры, Тимофей и я расположились на мостике.

Я говорил уже вам, что разделившиеся группы на большом корабле занимали место у бака на палубе и подле надстроек в средней части судна. Это привело меня к тому заключению, что там начался бунт против офицеров. Лорри был одного мнения со мной.

– Все матросы высыпали наверх, – сказал он, равнодушно относясь к тому страданию, которое мы видели перед собой и на которое я не мог почти смотреть. – Я не думаю, сэр, чтобы вы могли как-нибудь вмешаться во все это. Воровской экипаж любит хорошую погоду. Пусть на небе появится облачко величиной с человеческую руку – и они понесутся к порту, как угорелые. С них достаточно уже, всякий, зажмурившись даже, увидит это. Стоит только еврею спустить флаг, и никто ему не поможет, кроме неба.

– Вы думаете, Лорри, что мы подействовали на их нервы, и они не будут больше противиться, нам? Я не удивляюсь этому. Они думают, что за нами движется подкрепление в виде правительственного крейсера. Все дело в этом, вероятно... А если так, то чего они требуют от Аймроза? Чтобы он приказал капитану идти в какой-нибудь порт? Вряд ли они могут надеяться, что им удастся спокойно высадиться на берег.

– Люди подобного рода никогда не знают, чего они хотят, доктор! Видели вы когда-нибудь малайца, который внезапно сошел с ума? Я выходил из-за угла хижины на плантации, когда одному из таких желтых дьяволов явилась фантазия, что упражнения полезны для меня, и он заставил меня прыгать. Он, собственно, ничего особенного не хотел. Такова уж восточная привычка – рвать газеты и бить посуду. Те вот молодцы не понимают, в чем тут дело, а поймут – так зарежут еврея. Желаю им счастья, но я предпочитаю быть здесь на борту и не есть миндальное печенье. Спросите Мак-Шануса, что он думает. Быть может, он желает отчалить туда в маленькой шлюпке?..

Я взглянул на Тимофея и увидел, что лицо у него такое же белое, как и доски, на которых он стоял. Когда мы издали смотрели на это зрелище, оно казалось нам хаосом из огня, дыма и какого-то барахтанья. Но вблизи оно предстало олицетворением кровопролития, возмутительного своей жестокостью и ужасного в своих подробностях.

Одна из этих подробностей, более ужасная, чем другие, осталась до сих пор у меня в памяти и может служить примером тому, что я видел несколько дней подряд. Помню, что в то самое время, когда мы подошли к ним на яхте, какой-то человек пытался вылезть из большой каюты посреди судна, где укрывались приверженцы еврея. Матросы у бака сразу заметили его, и один из них выстрелил... Пуля попала ему, очевидно, в плечо, так как он поспешно схватился за него рукой и пустился бежать к товарищам, но споткнулся и грохнулся на палубу. Тут началась сцена, повторения которой я никогда больше не желал бы видеть. Раненый лежал на палубе, скрытый от наших взоров, но превратившийся в объект самого настоящего побоища.

С одной стороны находились его товарищи, которые употребляли отчаянные усилия, чтобы спасти его; с другой – обезумевшие матросы, которые наудачу стреляли туда, где он лежал, не давая ему возможности бежать и не подпуская к нему его товарищей.

Пули не достигали цели – угол средней каюты скрывал его, – они тем не менее так напугали раненого, что он лежал притаившись, точно птица, боясь подняться на ноги или сделать какое-нибудь усилие для своего спасения. Тогда один из матросов у бака пополз осторожно кругом каюты и бросил железный крюк на несчастного.

Жертва в ту же минуту попала в руки матросов. Крюк зацепил беднягу за тело или за платье – этого я не мог видеть. Я видел только, как матросы схватили веревку от крюка и услышал их бешеные крики восторга, вызванные этим успехом. Шаг за шагом приближался несчастный к ожидающей его участи. Кто обладает богатым воображением, тот может ясно представить себе, с каким безумием должен был цепляться несчастный то за отверстие люка, то за кабестан или ворота, отстаивая каждый дюйм этого ужасного путешествия, в конце которого его ждали десятки ножей. Я поспешил отвернуться в этот момент и закрыл уши, чтобы не слышать предсмертного крика. Они убили его, и торжествующие крики разнеслись эхом среди окружающей тишины. Тело его бросили за борт, и оно мгновенно скрылось под водой. Такова была их месть, таково было наказание за что-то, чего мы не знали и о чем не могли спросить...