Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

Выходило, что папаша Фрикасе был богат, очень богат; ходили даже слухи, что у него есть свой маклер и что он играет на бирже!» (Там же).

Мы видим, что Дюма хорошо знал жителей парижского дна. Это неудивительно. В юности, у нотариуса в качестве клерка, а затем в канцелярии герцога Орлеанского в отделе социальных служб, он иногда выполнял поручения в бедных кварталах и видел, как там живут.

Итак, Багор задолжал своему приятелю 75 франков 50 сантимов, однако тот, куда более смекалистый, путем сложных вычислений, за рюмкой водки убеждает Багра, что его долг равен ста семидесяти пяти франкам. Надеясь получить еще немного денег, Багор готов поставить свою подпись (то есть крест) под этим завышенным долговым обязательством. Его спасает рука Провидения, то есть явившийся в последнюю минуту сделки Сальватор. Верный своей привычке вмешиваться в несправедливые дела и желая подчинять себе людей во имя будущих великих свершений, он уплачивает папаше Фрикасе долг Багра, делая тем самым последнего уже своим должником.

Описанные персонажи — лишь осколок галереи портретов, которые мы находим в романах «Парижские могикане» и «Сальватор». В какой-то мере эти романы — своеобразный путеводитель по парижскому обществу 1827 года, в том числе и по его низам. Дюма рассказывает многие подробности жизни всякого рода люмпенов. Помимо уже приведенных выше рассуждений, он между делом поясняет, кто такие домушники, карманщики, городушники, удавочники и форточники. Что касается домушников и форточников, то нетрудно догадаться, чем они занимаются. А вот другие объяснения весьма интересны.

«Городушники входят к менялам под предлогом, что желают выбрать монеты с изображением такого-то короля, такого-то года выпуска, и, пока выбирают, успевают рассовать их в рукава — в каждый франков на пятьдесят.

Удавочники набрасывают платок или веревку на шею тому, кого они собираются ограбить, и вскидывают жертву себе на спину, а их соучастники тем временем ее обрабатывают, то есть обыскивают. (…)

Для наблюдения за всем этим миром освобожденных каторжников, мошенников, проституток, жуликов всех сортов, бандитов всех видов приставлены лишь шестеро полицейских инспекторов и один чиновник муниципальной полиции на целый округ (патрульные сержанты появятся лишь в 1828 году по инициативе г-на де Беллема).

Инспекторы несут службу в штатском.

Каждый, кого они берут под арест, препровождается вначале в Сен-Мартен — иными словами, в полицейский участок; там за шестнадцать су в первую ночь и за десять — в последующие ночи можно получить отдельную комнату.

Оттуда мужчин отправляют в Ла Форс или Бисетр; девиц — к мадлонеткам, что на улице Фонтен рядом с Тамплем; воровок — в Сен-Лазар на улице Предместья Сен-Дени» («Парижские могикане». Ч. I, I).

Дюма также показывает, как полиция использует всю эту публику для того, чтобы собирать сведения и провоцировать выгодные ей беспорядки. Например, описывая похороны герцога де Ларошфуко, приведшие к беспорядкам на улицах, писатель отмечает, что беспорядки эти начались с возмущенных криков, а «среди тех, кто выражал таким образом свое негодование, громче других кричали субъекты с подлыми лицами и косыми взглядами, умело и обильно рассеянные кем-то в толпе» («Парижские могикане». Ч. I, VII). Кем были приведены эти субъекты, становится ясно, когда в толпе появляется полицейский инспектор Жакаль, чьи методы работы включают вербовку в полицию беглых каторжников и прочих уголовников.

В такого же люмпена, участвующего в подстрекательствах, превращается в романе «Двадцать лет спустя» всем нам знакомый лавочник Бонасье. Только век другой: семнадцатый. Совершая все более низкие поступки после того, как предал жену, Бонасье становится нищим Майяром, подателем святой воды, сидящим в лохмотьях на паперти церкви Св. Евстафия. Однако Майяр имеет от подаяний приличный доход и пользуется таким авторитетом в трущобах, что именно к нему обращается принц Гонди, которому нужна «поддержка народа» при выступлении Фронды. Бонасье-Майяр стремится к отпущению грехов и одновременно одержим манией обогащения. Второе оказывается сильнее первого, и он соглашается устроить за ночь пятьдесят баррикад на улицах Парижа.

И вот в Париже начинается «нечто необычайное»:

«Казалось, весь город населен был фантастическими существами: какие-то молчаливые тени разбирали мостовую, другие подвозили и опрокидывали повозки, третьи рыли канавы, в которые могли провалиться целые отряды всадников. Все эти таинственные личности озабоченно и деловито сновали взад и вперед, подобно демонам, занятым какой-то неведомой работой. Это нищие из Двора Чудес, агенты подателя святой воды с паперти святого Евстафия, готовили на завтра баррикады. (…)

Приготовления к восстанию длились всю ночь. Проснувшись на другое утро, Париж вздрогнул: он не узнал самого себя. Он походил на осажденный город. На баррикадах виднелись вооруженные с головы до ног люди, грозно поглядывавшие во все стороны. Там и сям раздавались команды, шныряли патрули, происходили аресты. Всех появлявшихся на улицах в шляпах с перьями и с вызолоченными шпагами тотчас останавливали и заставляли кричать: «Да здравствует Брусель! Долой Мазарини!», — а тех, кто отказывался, подвергали издевательствам, оскорбляли и даже избивали. До убийств дело еще не доходило, но чувствовалось, что к этому уже вполне готовы.

Баррикады были построены вплоть до самого Пале-Рояля. На пространстве от улицы Добрых Ребят до Железного рынка, от улицы Святого Фомы до Нового моста и от улицы Ришелье до заставы Сент-Оноре сошлось около десяти тысяч вооруженных людей; те из них, что находились поближе ко дворцу, уже задирали неподвижно стоявших вокруг Пале-Рояля гвардейских часовых. Решетки за часовыми были накрепко заперты, но эта предосторожность делала их положение довольно опасным. По всему городу ходили толпы человек по сто, по двести ободранных и изможденных нищих, которые носили полотнища с надписью: «Глядите на народные страдания». Везде, где они появлялись, раздавались негодующие крики, нищих же было столько, что крики слышались отовсюду» («Двадцать лет спустя». Ч. И, III).

XVII век и век XIX. История повторяется, даже лозунги похожи. О XX веке промолчим: до него Дюма не дожил.

Впрочем, сообразуясь с логикой Провидения, Дюма не оставил подстрекателей безнаказанными. Полицейский Жакаль попал в руки революционно настроенных заговорщиков и спасся только благодаря заступничеству Сальватора, сумевшего разглядеть в его характере не только подлые черты. Продажного же Бонасье заколол Портос.

Но не один Бонасье докатился до самого дна из-за неуемной жадности. То же стало с Кадруссом. Получив от Монте-Кристо алмаз, он мог жить если не богато, то обеспеченно, но, желая удвоить сумму, убил ювелира и попал на каторгу. Убежав оттуда, он стал жить на деньги, шантажом выманиваемые у бывшего товарища по каторге Бенедетто, которому, по видимости, улыбнулось счастье. Впрочем, бывшему портному и этого показалось мало: он полез грабить дом Монте-Кристо и был убит собственным сообщником. Бенедетто убил Кадрусса и потерял положение мнимого князя Андреа Кавальканти. В тюрьму он попал с перспективой возвращения на каторгу, если не более серьезного наказания. Провидение уравновесило поступки и их последствия. Но Бенедетто не из тех, кто унывает. В бандитском мире он, можно сказать, номенклатурная единица. Его наглые выходки и постоянные придирки к сторожу и к сотоварищам по заключению возмущают даже арестантов, но им не справиться с этим человеком.

«Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря… начала собираться над головой аристократа. Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыграется, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скрасить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство.

Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили:

— Дать ему башмака!

Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в немилость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом.

Другие предлагали вьюн, — еще одна забава, состоящая в том, что платок наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скручивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове.

— Выпорем этого франта! — раздавались голоса. — Выпорем его благородие!

Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул языком, — знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные молчать.

Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс.

Арестанты узнали своего.

Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав, что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные хотят показать пример свободы совести» («Граф Монте-Кристо». Ч. VI, X).