Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов

и почему так легко, так безнаказанно легко подобным фирмам сие удается? И вот в Спасском — вдруг! — юная фея вернула меня в Шамардино, встревожила сердце и, будто волшебной палочкой, неразрывно соединила их троих — Тургенева, Толстого и его сестру. И опять, будто в старинных зеркалах, матово сверкнула тайна, приоткрыв пелену времени. И я понял, что эта вспышка, и эти неведомо чьи прикосновения, и все это неведомое соединение, не предполагаемое и не мыслимое мною, может быть, намек на удивительную, потрясающую историю.

Не думайте, что, вернувшись в Москву, я тут же принялся за разгадку тайны. Прошло больше месяца, иногда, отвлекаясь от работы, я вспоминал, что пора заглянуть в сочинения Тургенева, и вот наконец взял том его писем... И уже вырваться из этого погружения в его жизнь, в его произведения не мог ровно две недели. Росла стопка выписок, все собрание сочинений оказалось в закладках, а я никак не мог не то что сделать выводы, а поверить тому, как не случайны бывают импульсы, как глубоки колодцы правды.

Между прочим, не сразу постигаешь то, что потом, когда знаешь, как-то само собой открывает ситуации и прототипов его художественных произведений. Я никогда не задумывался над тем, что все придуманное Иваном Сергеевичем сразу обнаруживается именно как придуманное, но если он пишет с натуры, это безукоризненно по исполнению — как ни у кого! Я просто не знаю ничего подобного в отечественной литературе.

Я вот теперь думаю о том, насколько мы хорошо посвящены в отношения Тургенева с Полиной Виардо, насколько хорошо знаем о «волшебном луче», сверкнувшем на жизненном закате всемирно прославленного писателя — его привязанность к молодой Савиной; и насколько мы ничего (ну, почти ничего) не знаем о его самом большом чувстве, о его, по-моему, единственной любви, о его трагедии и — о жертвенности ради литературы, ради свободы творчества, что, как он мыслил, невозможно без свободы личности, а значит, жизнь — без гнезда, без семейного счастья... И та единственная, которую он полюбил, вернее, узрел как единственную — и я в это верю — была сестра Толстого Мария Николаевна, та славная Любочка, описанная братом в трилогии «Детство. Отрочество. Юность».

Вы знаете, меня поразило, что в жизни Тургенев бежал от своего великого романа... «Дворянское гнездо», как я думаю, лишь малый отсвет той непостижимой стихии, того неуправляемого чувства, что есть любовь. Лишь малый отблеск божественного зарева, которое вспыхнуло между Иваном Тургеневым и Марией Толстой после их знакомства в октябре 1854 года. И это зарево, как я понял, освещало их до последнего часа, хотя они и не были вместе... Может быть, в будущей жизни им дано найти друг друга...

Давайте вспомним треугольник в «Дворянском гнезде»: Лаврецкий — Лиза — Варвара Павловна. Образу Лаврецкого Тургенев щедро отдает свою биографию, свои убеждения. Жене Лаврецкого Варваре Павловне, с которой они разошлись по причине ее измен, больше француженке, чем русской, по крайней мере предпочитающей жить в Париже, он отдает главный талант Полины Виардо — пение, музицирование; он отдает ей, похоже, натуру Виардо — хищную и лукавую, и даже свою дочку, которую прижил в ранней молодости от спасской швеи (заметим, свою дочку Полину благородный Тургенев воспитывает в Париже; она так и не вернется в Россию...). Возьмем инициалы Варвары Павловны — В. П.; не кажется ли вам, что те же у Виардо Полины? У реалиста Тургенева все всегда изображается, описывается, шифруется узнаваемо.

Лиза Калитина... Правда ведь, самый светлый женский образ во всем тургеневском творчестве? Один из светлейших образов во всей русской литературе... А какая жертвенность! Воистину — «песнь торжествующей любви». И взят из жизни; из его собственной жизни... Почитайте письма с октября 1854‑го по начало 1859‑го, когда «Дворянское гнездо» появляется в «Современнике», — все кончено, главное прожито, он уже — «старичок»... Почитайте, ей-Богу, там, пожалуй, все ответы...

А Елизавета Михайловна Калитина, Лиза — это Мария Николаевна Толстая, Маша. И опять же ясен шифр — четыре буквы имени: Лиза-Маша, и ключ к отгадке, как мне видится, в отчестве — М. Между прочим, после встречи с Тургеневым Мария Николаевна оставила мужа, жила в Москве у брата Льва Николаевича, сильно болела и все надеялась, надеялась... Последнее письмо Тургенева к ней датировано январем 1857 года, но душевное освобождение, желаемая им независимость наступила после того, как окончательно выписался, — после завершения «Дворянского гнезда», в котором он поставил точку 27 октября 1858 года накануне своего 40‑летия...

А выписывать он начал из себя «Любочку» Толстую, Марию Николаевну, еще в самый апогей своего чувства, летом 1855‑го, — повесть «Фауст». Если вы не читали ее, прочтите: даже по нынешним временам мне она кажется чересчур откровенной... А потом в своей мучительной раздвоенности, скрываясь от сжигающего ум и душу чувства, которое, всегда желая, он придумывал, а когда оно его настигло, то смертельно перепугался и бежал в Париж, в Рим, в крошечный немецкий городок Зинциг на Рейне, где начал выписывать из себя «Асю» — Анну Николаевну... в «Фаусте» — Вера Николаевна... Все приоткрыто: Николаевна... Николаевна... и все знали, что это — Мария Николаевна Толстая.

Лев Николаевич, между прочим, весной 1857‑го, «неожиданно» едет в Париж, чтобы повидать Ивана Сергеевича, объясниться по поводу их «неловкости» и, похоже, на месте убедиться, что Тургенев не собирается «жениться на Полине Виардо». Ну, вы чувствуете, какой вулкан действовал?

Вспомним треугольник в «Асе»: брат — сестра — автор. Брат — художник Гагин, бывший офицер; сестра — создание необыкновенной чистоты и оригинальности, которая может полюбить лишь одного и до бесконечности; и автор, его мучения... В письме своему «конфиденту» Некрасову Тургенев пишет об изнуряющих душу мучениях... Пожалуй, приведу цитату из письма другому «конфиденту» — П. В. Анненкову.

«С. Спасское. Понедельник, 1 ноября 1854.

Я здесь познакомился с семейством Толстого, автора «Отрочества»... Сестра его (тоже замужем за графом Толстым) — одно из привлекательнейших существ, какие только мне удавалось встречать. — Мила, умна, проста — глаз бы не отвел. — На старости лет (мне четвертого дня стукнуло 36 лет) — я едва ли не влюбился. — Я вижу отсюда, как у вас круглятся глаза и губы... но не могу скрыть, что поражен в самое сердце. Я давно не встречал столько грации, такого трогательного обаяния... Останавливаюсь, чтоб не завраться — и прошу вас хранить все это в тайне...

Бог знает почему, но