Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Ник частенько оставлял нас одних, уходя после ужина якобы по служебным делам и возвращаясь далеко за полночь в веселом, но взрывоопасном расположении духа. К тому времени мы с мадам Жолье, опершись локтями о стол, в теплом кругу света и дыма от свечи и сигарет «Галуаз», подремывали под действием грушевого ликера, который ей очень нравился, а я пил только за компанию, потому что, по мне, он отдавал лаком для ногтей. Во время этих ночных бдений мы почти не говорили о себе. Немногие вопросы с моей стороны, касавшиеся мадам Жолье, были встречены молчанием и едва заметным, но явно презрительным пожиманием плеч, каким француженки отвергают неуместные приставания мужчин. Я ей немного рассказал о Вивьен и нашем сыне, и она часто возвращалась к этой теме, думаю, не из-за того, что они были моими женой и сыном, а потому, что они были сестрой и племянником Ника. Ибо, по существу, мы говорили только о Нике, даже если предмет разговора, казалось, не имел к нему никакого отношения. Я скоро понял, что мадам Жолье по уши влюблена. Ни к чему не обязывающая любовная интрижка с легкомысленным красавцем в форме английского капитана переросла во что-то опасно похожее на любовь, а любовь для нее несла в себе разрушительную силу, подобно явлению природы, как, например, молния или летняя гроза, от чего надо укрываться, иначе жизнь и все, что делает ее сносной, пойдет прахом, превратится в дымящиеся руины. Когда она говорила о Нике, то вся светилась каким-то мучительным счастьем, которое тщетно пыталась подавить; здесь, на нашей миниатюрной, залитой светом свечи арене, она отчаянно, старалась не выдать свой страх, подобно цирковому артисту, оказавшемуся в клетке с укрощенным зверем, который неожиданно вернулся в первобытное состояние. Раз или два, после лишней рюмки ликера, исходящие от Анны Мари флюиды страха и вожделения приобретали такую интенсивность, что мне хотелось ворваться к ней в клетку, чтобы в объятиях друг друга встретить хищного зверя. Но ничего не происходило, момент всегда оказывался упущенным, и мы отстранялись друг от друга, за пределы освещенного круга, и неподвижно сидели, вперив отсутствующий взгляд в ликерные рюмки, испытывая одновременно сожаление и облегчение.

Нику не приходило в голову ревновать нас. Он знал, как крепко держит нас в своих когтях; стоит лишь слегка их сжать, как из наших грудей хлынет кровь. Думаю, его забавляло оставлять нас таким образом на ночь, чтобы посмотреть, что мы будем делать и как будем выкручиваться.

Не было заметно никаких следов войны. Бывало, я по нескольку дней не вспоминал, зачем мы во Франции. Случайно встречая на дорогах группы солдат или наблюдая за их учениями среди полей и отягощенных плодами садов, я замечал, что восхищаюсь порядком, обыденной простотой всего этого, правильным, уместным занятием людей, как будто они участвовали не в рискованной военной экспедиции, а в масштабной благотворительной акции. Раз в две недели я с капралом Хейгом ездил в штаб экспедиционных войск в Аррасе, как считалось, для доклада о боевых действиях на нашем участке, но поскольку не было никаких боевых действий, докладывать было нечего и ночью накануне поездки я долгими часами ломал голову, чтобы выдать несколько правдоподобных, но бессмысленных страниц, которые бесследно исчезнут в чреве военной машины. Меня всегда приводила в восхищение неутолимая страсть к документам, присущая всем значительным учреждениям, особенно возглавляемым, как предполагается, людьми действия, таким как армия или секретная служба. Я не упомню, сколько раз мне удавалось предотвратить ту или иную неприятность в Департаменте, не изымая или придерживая документы, а добавляя новые в распухшие и без того досье.

Интересно, упоминал ли я раньше о капрале Хейге. Он был моим вестовым — выходец из Ист-Энда, какими их изображают в мюзик-холлах; сплошные ухмылки, подмигивания, грозные вращения глазами. Порой он переигрывал, и я даже подозревал, что он заранее репетировал свою роль, потому что за фасадом развязного нахала скрывалась стеснительная, неуверенная, робкая душа. Хейг — как ни странно, звали его Роландом — был плотно сложенным коротышкой, широкоплечим, как боксер, с торчащими ушами и щелью между передними зубами. Казалось, что он служил в армии с детства. Бою, приехавшему к нам на Рождество из Дюнкерка, где он состоял в каком-то пропагандистском качестве, Хейг страшно понравился. Он прозвал его фельдмаршалом и все праздники пытался соблазнить. Может, ему удалось? Возможно, этим объяснялось то обстоятельство, что Хейг с виноватым видом старался нас избегать. Интересно, что с ним стало, уцелел ли он в войну. Чувствую, что не уцелел. Он был одной из тех малозначительных фигур, на которых боги пробуют свои клинки, прежде чем взяться за гекторов и агамемнонов.

Как и большинство нижних чинов в армии, Хейг считал войну глупой, но не лишенной своих прелестей тратой времени, еще одним чудовищным замыслом, который взлелеяли власти предержащие с единственной целью — нарушить покой тех, кто внизу. Французскую экспедицию он считал особенно бессмысленной, даже по «их» стандартам. Подобно оказавшемуся на необитаемом острове путешественнику он отчасти возмущался бессмысленностью всего этого, отчасти был рад бесконечному, пусть и скучному, отпуску. И конечно же, был рад возможности поворчать. Когда мы проносились на нашем маленьком черном «остине» (тот всегда напоминал мне шустрого, очень целеустремленного блестящего черного жука) по узким дорогам, окаймленным мелькающими стволами платанов, он заводил свою бесконечную песню: жратва дрянь, уборные вонючие, бабы не знают ни слова по-английски и, похоже, все время смеются над ним; кажется, с сифилисом, по крайней мере половина из них («Скажу вам, сэр, здесь я бы не полез под юбку, ни за какие деньги»).

В одну из таких поездок в Аррас мы остановились в деревне, кажется, Эсден, и я взял его с собой в ресторан у реки, который рекомендовал мне Бой. Было морозно. Мы оказались единственными посетителями. Зал был маленький, с низкими потолками и грязноватый, хозяйка заведения, толстая старая ирландка, выглядела неряшливо, но в камине жарко горели дрова, под заиндевевшим окном журчала по камням река, а меню было великолепным. Хейг чувствовал себя стесненно; было видно, что он не очень одобряет такое неуставное общение разных чинов. Без фуражки он выглядел каким-то облезлым и беззащитным, уши торчали заметнее, чем обычно. Без конца приглаживал напомаженные волосы и беспокойно шмыгал носом. Мне захотелось потрепать его по удивительно нежной, почти девической руке (удивительно, почему это я столь долго не догадывался, что склонен к гомосексуализму?). Справившись с салфеткой, он беспомощно уставился в меню. Я предложил начать с устриц, он в смятении сглотнул, кадык подскочил словно мячик от удара биты.

— Ты что, Хейг, — удивился я, — никогда не ел устриц? Сейчас мы это дело поправим.

Минут пять я с огромным удовольствием совещался с хозяйкой, которая, театрально пожимая плечами и целуя сложенные вместе кончики пальцев, в конце концов убедила меня заказать суп из щавеля и boeuf en daube (духовое мясо). «Тебя устроит, Хейг?» — спросил я. Тот кивнул и снова сглотнул. Ему хотелось пива, но я не позволил и заказал обоим к устрицам по бокалу вполне приличного местного вина. Я сделал вид, что не замечаю, как он ждет, пока я первым не возьму тот или иной предмет сервиза. Он неловко возился с раковинами устриц, щелкавших под его руками словно искусственные зубы, и с трудом поддевал вилкой лакомые бахромчатые комочки.

— Ну и как, по-твоему? — спросил я.

Он выдавил слабую улыбку.

— Похожи на… — Хейг стыдливо, так не похоже на него, покраснел. — Нет, не скажу, сэр. Только эти холодные.

Некоторое время мы ели молча, но я чувствовал, что он напряженно о чем-то размышляет. Мы доедали суп, когда он наконец решился.

— Могу я спросить, сэр: вас призвали или вы пошли добровольцем?

— Господи, — удивился я, — ну и вопрос. Почему ты спрашиваешь?

— Да так, просто интересно, ведь вы ирландец и всякое такое.

Я почувствовал знакомый легкий укол.

— Я что, по-твоему, очень похож на ирландца, Хейг?

Хейг искоса поглядел на меня и фыркнул.

— О нет, сэр, нет, — сказал он и уткнулся в тарелку с супом. — Не так чтобы заметно.

Я на мгновение отчетливо представил, как он, сидя в штабной столовой со своими приятелями шоферами с кружкой в одной руке и сигаретой в другой, изображает важную персону и передразнивает мою речь: «Дорогой мой Хейг, я почти совсем не похож на айрландца, совсем».

Интересно, соблазнил ли все-таки его Бой? Такие вопросы навязчивы. В старости. Beouf en daube, помнится, было превосходным.

Отвергнувший услуги местных женщин, Хейг мало чем мог помочь мне в решении хлопотной проблемы — необходимости организовать в Булони второй бордель для личного состава экспедиционного корпуса. С прибытием войск единственное в городе подобного рода заведение — лабиринт грязных комнатенок над парикмахерской за углом от того места, где обитали мы с Ником, которым заправляла усыпанная веснушками мадам в шелковом кимоно и обвислом, выкрашенном хной парике, очень похожая на Оскара Уайльда в последние годы жизни, — живо воспрянуло, или опустилось, от стремительно возросшего спроса, но очень скоро доблестные filles publiques мадам Мутон были смяты преобладающими силами и избыточный спрос стали удовлетворять непрофессионалку. Вскоре в каждом баре и в каждой булочной наверху оборудовали комнатки с поселившимися там девицами. Пошли драки, жалобы на жульничество и воровство, поползли болезни. Не помню, каким образом все это попало в круг моих обязанностей. Неделю за неделей я безрезультатно метался между полицией и мэрией, пытался заручиться поддержкой местных врачей. Даже говорил с приходским священником, старым пройдохой, подозрительно хорошо осведомленным о деятельности заведения мадам Мутон. Я чувствовал себя как герой комедии Фейдо, безнадежно влипающий то в одно нелепое положение, то в другое, всюду натыкаясь на упрямых чинуш, неизменно галантно кивающих, в то же время откровенно высокомерных и абсолютно непреклонных.