Кольцо князя-оборотня - Екатерина Лесина

Павел сидел в кресле прямо напротив двери. Серые глазки тупо уставились на меня, из приоткрытого рта вытекла струйка крови, совсем как вишневый кисель, только темнее, а во лбу… черная звезда. Крошечная, почти незаметная и оттого какая-то ненастоящая дырочка, через которую улизнула из тела злая Пашкина душа. Усилием воли мне удалось подавить крик. Нельзя. Нужно успокоиться. Вдох-выдох, выдох-вдох. Сердце бешено колотится, но я справлюсь, я выносливая, я – ведьма. Сейчас следует сделать две вещи: убраться отсюда и убрать следы. Рукавом протираю ручки двери. Кажется, больше я ни к чему не прикасалась, но взгляд остановился на Пашке. А если он… а если у него осталась… моя фотография, или записка, что он ждал меня, или еще что-нибудь, связывающее госпожу Альдову, в девичестве Любомирскую, с гражданкой Савериной, которая в настоящее время находится в розыске по подозрению в убийстве. Стоит милиции догадаться, что я – это я, и все, конец, тюрьма, снова решетки, снова чужие люди, считающие себя почти богами. Не хочу. Лучше подохну в канаве с голоду, чем в этот ад.

Странно, но мысль о тюрьме придала сил. Я аккуратно закрыла дверь на ключ, ключ, завернув в носовой платок, положила в карман и приступила к обыску. Это ведь не мародерство, я просто хочу выжить… Преодолевая брезгливость – Пашка был холодный и неподвижный, – я принялась методично обшаривать карманы. За этим благородным занятием Альдов меня и застал…

Охотник

Пашка перезвонил ближе к полуночи. Егор не стал возвращаться домой – там ведьма, а значит, придется уворачиваться от взглядов и вопросов, которые она непременно задаст. Или не задаст. Он еще не готов вернуться, поэтому и поехал не на квартиру, а в гостиницу. Потом Пашка позвонил и, сухо извинившись за утренний скандал, предложил встретиться и «обсудить проблему» спокойно, без лишних эмоций. Альдов согласился не раздумывая: новая проблема – хороший повод избавиться от старой. Пашка предложил не откладывать на завтра, и Егор снова согласился.

К «Суданской розе» Альдов подъехал минут пятнадцать первого. Поздновато, однако, для встречи, но делать-то все равно больше нечего. Кускова Егор не боялся, не такой Пашка дурак, чтобы и в самом деле на убийство решиться. Или такой? Анастасия же…

Так, не думать о ней. Сосредоточиться… да хоть бы на той же гостинице, забавное местечко. Сохнущие пальмы в круглых горшках печально покачивали желтыми листьями, псевдовосточная черно-золотая вязь на стенах местами облупилась, выставляя на всеобщее обозрение неприглядную серую основу, ковры даже в полумраке, а возможно, именно из-за него, казались грязными и старыми. Неприятно здесь. Двулично.

Пашка сказал, что, возможно, отлучится, но просил дождаться, даже обещал ключ у администратора оставить. Ключ, выданный прехорошенькой пухленькой блондиночкой, которую не портил даже искусственный цветок гибискуса в крашеных волосах, легко повернулся в замке. Егор нажал на ручку – дверь подчинилась с нервным скрипом. Альдов ненавидел скрипящие двери и темные коридоры, поэтому зажмурился, пережидая неприятный звук. А открыв глаза, увидел невозможное. Невероятное. Мертвый Пашка улыбается, а ведьма хладнокровно обыскивает все его вещи… Егор моргнул, надеясь таким образом избавиться от наваждения, но не вышло. Анастасия обернулась. Побелела. Отпрянула. Задела Пашку, и этого неловкого движения хватило, чтобы он начал соскальзывать вниз. Упал бы, но подлокотники помешали, Кусков перекосился, съехал набок, и голова смешно и нелепо запрокинулась.

– Я… – Ведьма стояла, вцепившись обеими руками в какую-то открытку, вытащенную, по-видимому, из Пашкиного кармана. – Это не я! Честное слово! Он уже был… Я приехала, а он уже…

Настасья запнулась.

– Уходи.

Она заморгала глупо и беспомощно. И губы дрожат. Правдоподобно.

– Егор, выслушай меня, пожалуйста. Он сам позвонил. Понимаешь, сам! И сказал, чтобы я… чтобы при-ехала. Угрожал. Он сам… сам сюда позвал!

– И застрелился тоже сам? – Разговор с нею вытягивал последние силы. Не сейчас. Не здесь. И Альдов четко, так, чтобы у нее и мысли не возникло перечить, приказал: – Домой. Быстро. Немедленно. Закрывайся и сиди. Понятно?

Пришлось-таки ее в спину подтолкнуть, иначе стояла бы посреди комнаты со своей открыткой в руках, бормоча ненужные оправдания. Дверь за ней Альдов закрыл, и ключ из замка вынимать не стал. Господи, да что же это такое, в конце-то концов!

– Здравствуй, Пашка, что ж ты не дождался?

Кусков не ответил. Прикоснувшись к руке, Альдов убедился, что тело остыло, значит, Анастасия действительно ни при чем. Ему очень хотелось ей верить. Она вполне могла прийти за час, а то и за два до тебя, убить Пашку и…

И сидеть два или сколько-то там часов бок о бок с мертвецом? Извращение какое-то. Или все было иначе? Убив Пашку, ведьма ушла, но, либо вспомнив о чем-то, либо, испугавшись, что у Кускова остались доказательства их связи, вернулась, чтобы «прибраться». Выходило правдоподобно. Альдов аж застонал от этой правдоподобности.

– Пашка, Пашка… А помнишь, как мы… Впрочем, неважно. – Альдов прикрыл мертвые глаза. – Когда ж ты ссучился, а, Пашка?

Ведьма

В квартире холодно и пусто, даже медвежонок и тот смотрит с укоризной. Выйдя на балкон, я попыталась рассуждать здраво. Павел, скорее всего, хотел, чтобы я подписала документы. Смешно выходит: Андрей вечно вертелся вокруг с кучею бумаг, Альдов бумагами живет, и дышит, и меня заставляет, и убийца-убитый, значит, тоже, а я только и делаю, что расписываюсь, где укажут. И сегодня расписалась бы, привычно и послушно. Я точно знаю, что не убивала, но Егор, он же не поверит. Да я бы сама не поверила.

В Пашкином кармане я нашла фотографию, Пашкину же. Вернее, раньше на снимке был еще кто-то, но Кусков этого «кого-то» отрезал, осталась одна рука. Скорее всего, женская. Снимок я выбросила, предварительно разорвав на мелкие кусочки.

Альдов вернулся в четвертом часу ночи.

– Ведьма! – заорал он с порога. Пьяный. Как же они все друг на друга похожи. Сейчас начнет кричать, обвинять меня во всех смертных грехах, а потом заснет, сотрясая храпом стены. Лишь бы не ударил, у него ручищи – точно лопаты…

– Ты где? Выходи, поговорим. А, здесь сидишь, – он сел на кровать. – Почему без света?

– Не хочется.

– И снова балкон открыла. Замерзнешь же, дурочка.

Егор не собирался кричать. И бить не станет. Он другой, хороший, пусть и ненавидит меня.

– У тебя были причины избавиться от Пашки. – Альдов сидел с закрытыми глазами, вещал, точно один из древнегреческих пророков. Или в Греции были не пророки, а оракулы? – И от Любятского тоже. Но ты не убивала, мне так кажется… – уточнил он.

– Не убивала. – Наш разговор походил на бред. Или беседу с эхом: Альдов говорит, я отзываюсь. Ау…

– Я тебе верю.

– Спасибо.

Егор скинул ботинки, точнее было бы сказать – содрал их с ног, и прямо в куртке завалился на кровать.

– Знакомство Пашки с Любятским многое объясняет, а ты в этой связке лишняя. Свидетель. От свидетелей избавляются, а ты жива. Вопрос: почему?

– Он, когда позвонил, сказал, что теперь я полезна.

– Это понятно, подсунул бы тебе бумажки, и адью, фирма. Честно говоря, я думал, он тебя не узнает, а оно вон как получилось. Узнал или догадался. А меня позвал, чтобы унизить. – Сейчас Альдов походил на огромного медведя, готовящегося впасть в спячку. – Отомстить хотел, а оно вон как вышло.

– Отомстить? – Мне дико хотелось лечь рядом с ним, уткнуться носом в плечо и на миг представить себя медведицей.

– Ага. Я прихожу, а вы в постели. И фирма моя больше не моя. Смешно, да?

Может, ему и было смешно, меня же затошнило от одной мысли о Пашке. Вот скотина!

Эльжбета Францевна и в самом деле знала толк во врачевании. Сначала заставила выпить какой-то отвар, от которого онемела не только рука, но и все тело, а потом уже занялась перевязкой. Она что-то говорила не то Элге, не то Ядвиге, не то Алексею – мир вокруг расплывался и дрожал, понять, кто находится рядом, было невозможно.

Следующие дни проходили словно в тумане. Федор пил отвар, приготовленный заботливой Эльжбетой Францевной, и засыпал. Его покой нарушали лишь сны, больше похожие на бред. Птица-Элге, князь с волчьими глазами, седой волк, шепчущий проклятие, бескрайнее белое поле Урганских болот, а над всем этим – тонкий плач раненой волчицы.

Федор выбирался из видений, точно из трясины, и однажды выбрался, в тот день, когда отказался пить отвар, пахнущий тиной. Вернувшаяся боль тысячей зубов терзала ослабевшее тело, но зато она прогнала сны. Федор был благодарен ей за это. По мере того как утихала боль, Луковский чувствовал себя все более странно, душа словно разломалась надвое. Одна половина осталась человеком, а другая… Ему снился старый волк с желтыми глазами и седой свалявшейся шерстью. Он был этим волком, выл на луну, прижимаясь к теплому боку молодой волчицы, летел вперед, утопая в мокром тяжелом снегу, горевал, услышав прощальную песню-плач любимой, и вымещал свое горе на человеке, повинном в ее смерти.