Сатанинский смех - Фрэнк Йерби

Происходило нечто странное, даже нелепое, но в то же время удивительно вдохновляющее. Здесь, понял Жан, осуществляются ближайшие подступы к настоящей демократии, какой еще не видывал мир. Вон неподалеку трудится целая семья – мать, отец, дети, а древний дед держит на руках младшего ребенка.

Огромный, могучий Дантон сдвигает небольшие горы земли, ему помогает, но плохо, тонкий, слишком красивый Камиль Демулен. Жан заметил, что Демулен больше занят своей записной книжкой, чем лопатой.

– Хочу кое-что сказать вам, гражданин Марен, – пророкотал Дантон. – Одну только минуту… не хочу отрывать вас от вашего патриотического труда…

Жан остановился, изумленный. С первого дня, когда он увидел Жоржа Дантона в кафе Шарпантье, дружбы между ним и этим гигантом не возникло. Демулен, неизменный спутник Дантона, несколько раз критиковал умеренность Жан Поля в своей газете “Революция во Франции и Брабанте”. Однако сейчас голос Дантона звучал непривычно мягко, выражение лица было вежливым и миролюбивым.

– К вашим услугам, господин Дантон! – откликнулся Жан.

– Гражданин Дантон, – поправил его великан. – Никаких ваших аристократических манер…

И даже этот упрек был высказан мягко и сопровождался заговорщическим подмигиванием. Жан выжидал.

– Хотел бы пригласить вас посетить клуб кордельеров, – сказал Дантон. – Знаете ли вы об этом или нет, но мы, кордельеры, с интересом следим за вашей карьерой. Правда, весьма странным для нас кажется ваше упорное нежелание присоединиться к какой-либо фракции. По некоторым вопросам, религиозным например, вы придерживаетесь таких левых позиций, как самый отпетый якобинец, в отношении некоторых других вы выглядите почти роялистом…

– А я и есть роялист, – улыбнулся Жан. – Конституционный роялист, как большинство моих левых коллег. Я за сохранение королевской власти главным образом как формального и символического института, лишенного в значительной мере реальной власти. Народ, гражданин Дантон, нуждается в зримом символе, вокруг которого можно сплотиться…

– Я с этим не согласен, – загремел Дантон, – но ваши аргументы, как всегда, сильные и ясные. Вот поэтому мы и хотим видеть вас в клубе кордельеров. Когда вы политически прозреете, ваша незапятнанная репутация и острая ораторская манера могут оказаться для нас бесценными. В четкости изложения с вами могут сравниться только Сиейес и, возможно, Робеспьер, но Робеспьер тупица, а Сиейес самодовольный дурак. Все остальные у них скомпрометированы, болтуны и люди, неуверенные в себе. Приходите, посидите на одном из наших собраний, выступите в дебатах против нас, если захотите, и, я уверен, мы убедим вас!

Жан не мог подавить смешок.

– Однако, – сказал он, смеясь, – ваш друг, гражданин Демулен, уже дважды или трижды объявлял, что нация выиграет, если я буду повешен на ближайшем фонарном столбе!

Демулен улыбнулся.

– Но это, гражданин, было до того, как я узнал, что вы продаете свой печатный станок и прекращаете сражаться, со мной на поприще журналистики. Для меня это свидетельство того, что вы начинаете мыслить более четко. Я так же, как и гражданин Дантон, всегда испытывал уважение к вашему уму, а я слишком хороший патриот, чтобы лишать нацию такого ума, если его можно использовать для полезных целей…

– Благодарю за приглашение, – ответил Жан, – оно очень лестно. Вероятно, я его приму… Тогда вам сообщу…

– Приходите! – прогремел Дантон, и Жан двинулся дальше вслед за удаляющейся тачкой аббата Сиейеса. При этом он заметил, что некоторые группы работающих перестали трудиться и смотрят на него. В одной из этих групп стоял ветеринар Марат, терзая неистовыми пальцами свою чесоточную кожу, болезнь, которую он сам не мог вылечить, что являлось, как говорили люди, достаточной причиной его злобы. В другой группе Максимилиан Робеспьер следил за Жаном своими ледяными бесцветными глазами.

Странно, подумал Жан, как мало нужно, чтобы стать в эти дни в Париже заметной фигурой. Одно слово Жоржа Дантона, президента клуба кордельеров – как говорят, самого могущественного человека в Париже, – и меня уже заметили не только те, кто вскоре придет искать моей благосклонности, но и те, кто примеряет петлю палача к моей шее. Святой Боже, какой игрушкой фигляра становится жизнь!

Он уже почти догнал тачку, с которой с трудом справлялся маленький тщеславный Сиейес. Сиейес, который сказал: “Политика – это искусство, которым я, как полагаю, овладел…”, будучи уверен, что Франция поднимется или рухнет в зависимости от его политических махинаций. Подумав об этом, Жан улыбнулся. Потом его взгляд остановился на другой любопытной картине.

На склоне холма трудилась группа монахинь, они копали и переносили землю. Но не святые сестры приковали его внимание, у него просто отвалилась челюсть при виде группы молодых женщин, работавших рядом с монахинями, одетых в воздушные, совершенно прозрачные одежды. Их прелестные волосы растрепаны, тонкие талии перехвачены трехцветными поясами. Работая, они весело смеялись и оживленно болтали.

Жан некоторое время смотрел на них, потом откинул голову и разразился хохотом. Это было уже слишком – видеть танцовщиц из Оперы в компании самых известных шлюх Парижа, трудящихся бок о бок в полной гармонии с непорочными служительницами церкви. Его хохот донесся до них, они прекратили работать и стали смотреть в его сторону. Потом одна из них отделилась и заскользила вниз по откосу.

– Жан! – смеялась она. – Я узнала этот твой идиотский смех…

– Не мог удержаться, – хмыкнул он, – увидев тебя, Люсьена, в столь возвышенном обществе. Это действительно смешно…

Люсьена оглянулась на работающих монахинь.

– Они такие душеньки, – улыбнулась она, – я весь вечер боролась с искушением шокировать их, но они такие миленькие, что у меня не хватило мужества. Одна из них весь день расспрашивала меня о моей жизни. Уверена, она была потрясена некоторыми жестокими подробностями. Еще минут десять, и я довела бы дело до конца, если бы не появился ты. Бедняжка, держу пари, ей придется годами каяться за те мысли, в которых я ее убеждала…

– Ты неисправима, – сказал Жан.

– Знаю. И тебе это нравится. На самом же деле, Жанно, дорогой, я пришла сюда главным образом потому, что была уверена, что рано или поздно встречу здесь тебя…

– Какая честь, – съязвил Жан, – если бы только каждое твое слово не было чистой, отъявленной ложью.

– О, Жанно! – возмутилась Люсьена, причем ее обиженная интонация была только чуть-чуть преувеличена. – Какой ты недоверчивый! Помнишь, я давным-давно сказала, что могу вновь найти тебя интересным – в определенный момент…

– И этот момент настал? – улыбнулся Жан.

– Почему бы и нет, дорогой, – прошептала она с хрипотцой. – Думаю, да…

– Вот теперь я действительно польщен, – рассмеялся Жан. – Я понимал, что, когда Жерве ла Муат в прошлом октябре вместе с другими эмигрантами бежал из Франции, ты начнешь искать ему замену. Верность, голубушка, не относится к числу твоих достоинств. Но я вряд ли мог предположить, что незначительный провинциальный депутат, вроде меня, может привлечь твое внимание…

– Не такой уж незначительный, Жанно. Говорят, ты далеко пойдешь – из всех депутатов Учредительного собрания только ты и Робеспьер совершенно неподкупны. Это кое-что значит. Кроме того, это совершенно восхитительное предприятие – растлить неподкупного. Конечно, я имею в виду тебя. Не могу представить себя в постели с Робеспьером… – Она глянула в сторону маленького адвоката из Арраса. – До чего же он отвратителен! Я скорее бы прикоснулась бы к змее…

– А я, – поддел ее Жан, – готов скорее сражаться с молнией, как доктор Франклин, великий американский ученый, чем рисковать, чтобы ты еще раз обожгла меня…

– Как мило, – рассмеялась Люсьена. – Даже когда ты не справедлив и не добр, ты льстишь мне. Неужели ты действительно боишься меня, Жанно? В конце концов, я всего лишь бедная безобидная девушка…

– Дюбари и Помпадур тоже были безобидными девушками, – сухо заметил Жан, – однако именно они, одна начала, вторая завершила разорение Франции.

Люсьена присела перед ним в изысканном реверансе.

– Даже не представляешь, – сказала она, смеясь, – как мне лестно сравнение сразу с двумя женщинами, которые составляют мой идеал. Уйдем отсюда, забери меня. Тебя уже видели. Тысячи идиотов завтра будут хвастаться, что трудились бок о бок с Неподкупным Гражданином, депутатом Мареном. А я погибаю от жажды…

– Ладно, – отозвался Жан и взял ее под руку.

Однако не прошли они и десяти футов, как Жана опять остановили. На этот раз граф де Мирабо, этот странный бывший аристократ, оставивший свое сословие, чтобы представлять в собрании третье сословие от Экса. Мирабо доминировал над всем Учредительным собранием, бросал вызов хулиганам на галерее, один, как лев, стоял против всех фракций, сражаясь, – Жан в это верил, – во благо Франции. Но тянущаяся за ним на протяжении всей его жизни и вполне обоснованная репутация развратника и гуляки мешала ему.