Rosstan - Gurulev

Долго стояли казаки, смотрели вслед Илье, пока не скрылся он за зеленым увалом.

X

Илья вернулся. Не гадала Федоровна, не ждала его уже давно. Сколько лет свечки ставила за упокой мужниной души, писала в поминальники – грех-то какой! – а он живой все это время был.

Кружится Федоровна у печки с чугунками, вдруг затихнет, вспомнит про мужа: да верно ли он вернулся, не приблазнилось ли все? По душе – холодком. Федоровна тихонько из двери выглянет: да нет, не приблазнилось, вон он, Илья, телеги коммунарские чинит. Худой только, старый уже, а он, Илья. Крестится Федоровна: не умом ли она трогается?

Илья стал ласковым: крепко, видно, его жизнь обломала. Несладко было на чужой стороне. И боязливый какой-то. Отказаковал, видно, Илья. Боится мужик заграницы, хоть и злобу имеет за свои муки большую. Недаром по ночам кричит, зубами скрегочет.

Народ то уж как-то пообвык в коммуне, а Илье все внове. И тут он чего-то боится. Присматривается. Федоровне известно, что у него на уме. Думает Илья: «А ладно ли, когда все общее?» Видно, никак мужик в толк не возьмет, что вернулся бы он к пустому двору, не будь коммуны. Не знает Илья, как горбатили его недоросший сын Савва и она, Федоровна, у чужих людей, на чужом поле.

Степанке – тому все просто. А значит – хорошо. У многих есть отцы, и у него теперь есть.

Первые дни отец Степанку ни на шаг от себя не отпускал. Все ему казалось – не помнит его младший сын, забыл.

Степанка грубел голосом.

– Я, тятя, помню. И как жили, и как за хунхузами ты ушел.

– А сивого жеребца помнишь?

– Помню.

– Хороший жеребец был. Последний раз я его на Хайларском базаре видел. Меня углядел – заржал. Остарел, поди, теперь Сивый.

В один из первых дней появления в коммуне Илья решил съездить в Караульный, к своему старому приятелю Алехе Крюкову. Да заодно и в поселке побывать, взглянуть на свой старый дом. Хоть и заколочен теперь дом, закрыты его окна щелястыми досками и двор порос бурьяном, душа Ильи никогда не покидала этот дом.

Алеха встретил Илью радушно. Облапил мосластыми руками, мокро сунулся в усы, в небритые щеки.

– Ждал я тебя. Виню себя всегда, что не уговорил тебя тогда уехать из-за Аргуни.

Илья знал, что Алеха начнет этот разговор.

– Вины твоей здесь нет.

За эти годы подкачал и Алеха. Несладкая жизнь в революцию эту самую, видно, была. Узкими овражками морщин изрыто лицо. Только глаза по-прежнему синие, неуспокаивающиеся.

Мужики сидели за широким столом, пригладывались друг к другу – времени-то сколько прошло, – прощупывали осторожным разговором. После первых рюмок, когда безбоязненно распахнулась душа – не забылась старая дружба, – Алеха спросил напрямик:

– Как жить думаешь? В коммуне или своим хозяйством?

Илью и самого этот вопрос донимает не первый день. И так вроде плохо, и эдак нехорошо. Ответил осторожно:

– Там видно будет.

Трудно Илье решиться. Хотя вроде и решать нечего, все решено. Из коммуны уйдешь – от голода взвоешь. Непривычно это – коммуной, вместе всем жить, а придется.

– А я сам хозяйствовать решил, – Алеха снова наполняет рюмки. Наливает вровень с краями, щедро.

Хорошо под водку разговор вести. В дымной от многих самокруток горнице плавают добрые, ласковые слова – вспоминают казаки давнюю молодость, легкие походы, гульбища. Тяжело падают на пол, разбиваются в тоске и обиде слова о мытарствах на чужой стороне, об Усте, против отцовской воли покинувшей дом, о Николае, забывшем в этот дом дорогу.

– Вот так и живем со своей старухой, – Алеха медленно пьянеет.

Пьянеет и Илья. Расстегнул ворот на жилистой шее, навалился грудью на столешницу.

– А народ там ничего. Это я тебе про коммуну говорю. Только вот мне непонятно: зачем Ганю Чижова там приголубили. Его ж никакой хороший хозяин держать не будет.

– Споем, что ли? – Алеха поднял голову. Не дожидаясь ответа, повел хриплым голосом:

Н-не-ве-ейтеся, ч-чайки, над мо-о-орем, В-вам некуда б-бедненьким се-е-сть…

Только в коммуне услышал Илья эту новую песню. Но для него она по-особому понятна, близка.

Лет-ти-ите в страну Забайка-а-алье, Н-несите печа-альную ве-е-сть.

Хорошая эта песня. В ней и тоска, и удаль, и отрешенность. Воины окружены врагами. Но не будет плена, не будет позора.

…Погибнуть здесь на-а-ам суждено-о.

Дребезжат оконные стекла, плывет сивый махорочный дым, багровеют в натужном реве шеи мужиков, липнут к мокрым лбам спутанные, поредевшие чубы.

…Па-атр-роны у нас на исхо-о-оде, С-снаря-ады уж вышли давно-о…

– Люди работают, а они ханшин лакают, – сказал, картинно появившись в дверях, Федька. Лицо его цветет улыбкой.

– Федька! – обрадовался хозяин. – Мы тебя ждем.

– Смотри-ка, ждем, – тихо изумилась жена. – Бутылку у парня заметил в кармане, вот и ждем.

Но Алеха расслышал.

– У меня и своей выпивки хватит, баба, – а Федька мне заместо сына. Как друг.

«С чем это парень приехал? – забеспокоилась старая Крючиха. – Не иначе в коммуне был. Об Усте, видно, что привез».

Крючихе есть о чем беспокоиться: ее Устя там у себя в коммунии в какой-то женотдел записалась. Да мало записалась – в старших ходит. Бабье ли это дело? Сказывали люди: с Северькой, мужем своим, даже ругается, нрав свой женотдельский показывает. Какому мужику такое дело поглянется? А председатель коммунский, партейный Иван Лапин, хвалит вроде бы Устю.

Но Федька слова о коммунарском житье не сказал – нечего, видно, сказать, – успокаивающе кивнул головой, шумно полез за стол.

Илья запьяневшими радостными глазами уставился на Федьку.

– Бравый из тебя казак, Федча, получился. Я когда уезжал за реку, ты ведь еще и не брился и за девками не бегал.

– Бегал уже, дядя, бегал.

– Ну а сейчас?

– Чего сейчас? А! Бреюсь, бреюсь.

Илья погрозил пальцем.

Хозяйка взяла из рассохшегося шкапчика стакан, оттерла его белой тряпицей, поставила на стол.

– И закуски добавь, – распорядился Алеха.

Гостеприимный Алехин дом племянник и дядя оставили поздно. Пьяный хозяин потянулся было за ними, но тихая его жена вдруг воспротивилась:

– Ложись-ка спать, гулеван.

– Илюха, друг! – Крюков стоял посредине горницы босой. Желтоватая бязевая рубаха широко расстегнута на груди, вылезла из-под ошкура шаровар. – Плясать будем…

– Ты и верно спи, – посоветовал ему Стрельников. Федька повел ночевать дядю в свой пустой дом. Они шли темным переулком, останавливались беспричинно, охлопывали друг друга по спине.

Федькин дом в запустении. Во дворе на месте амбара короткие столбики и высокая крапива.

– Бесприютно живешь, – сказал Илья с пьяной откровенностью. – Плохо живешь.

В избе Федька засветил лампу.

Илья повернулся было в передний угол, поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу – давно не переступал он порог этого дома, – но сразу опустил руку.

– Не держишь икон?

– Всех Богородиц мать в коммуну уперла. Без образов живу.

– А и не надо, – легко согласился Илья.

– Выпить еще хочешь, дядя Илья?

– Да кто ж от выпивки отказывается? Налей. Уважь.

Они просидели еще долго, почти до первых петухов. Разговор был сумбурный, пьяный, и была в нем какая-то болезненная обнаженность. Это был разговор людей, спешащих высказать друг другу в порыве откровенности все наболевшее, сумрачное. Это был разговор людей, наперед знающих, что утром все забудется.

Наступали минуты просветления.

– Неправильно живешь, Федча, – грозил тогда пальцем Илья. – Хоть и весело живешь, с риском, а неправильно.

– А что мне делать?

– Да хоть в коммуну вступай, – сказал Илья неожиданно для себя. – От своих не надо отрываться.

– Дядь Илья! – Федька проводит короткопалой рукой по груди: – Не могу я так, как раз плюнуть, жизнь прожить…

– Как так?

– А так. Помру я когда-нибудь. А никогда в жизни не поношу хромовых сапог, плисовых шаровар. Всю жизнь прогорбачу на чужого дядю. Так? А я нет, не хочу так, слышишь?

XI

Не успела бригада отдохнуть после тяжелой пахоты, как подкатило время сенокоса. Опустела коммунарская усадьба. Дома остались пастухи да несколько баб. Ребятишек-десятилеток – и тех на покос взяли – будет кому волокуши возить.

На общем собрании решили – каждый день барана резать. Для многих свежее мясо летом – диковинка. Правильно собрание решило: работа тяжелая, еда добрая должна быть.

Степанке, Мишке Венедиктову, Егорше Чижову на нынешний покос впервые выдали литовки, как у взрослых. И покос нарезали отдельный. На Степанке короткая, в белые горошины ситцевая рубаха. Когда он поднимает затекшие руки, рубаха задирается и виден тощий живот, почерневший от сенной трухи. Голова, как и у взрослых, повязана платком. Жилистые ноги обтянуты старыми ичигами. Хоть и тяжко просыпаться ранними утрами, но Степанка встает сразу и начинает тормошить свою бригаду.