Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Дуглас Брэдбери

— А здесь только я и Крамли.

— Что?

— Я и не заметил, что думаю вслух, — извинился я.

Мы медленно пошли к дому.

— Вы что-нибудь трогали?

— Только телефон.

У входа я пропустил Крамли внутрь, чтобы он мог все осмотреть, а сам подождал, когда он выйдет.

— А где шофер?

— Вот об этом я вам еще не сказал. Никакого шофера никогда не было.

— То есть?

Я объяснил ему, как Констанция Реттиген развлекалась, играя разные роли.

— Выходит, в собственном лице она имела целое созвездие звезд, все роли исполняла сама, — хмыкнул Крамли. — Здорово! Как говорится, чем дальше — тем смешнее.

Мы обошли форт и остановились на обдуваемом ветром крыльце — с него было видно, что следы на песке постепенно исчезают.

— Возможно, самоубийство, — предположил Крамли.

— Констанция на это не пошла бы.

— Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.

— Кто-то ждал ее на берегу.

— Докажите!

Мы прошли вдоль цепочки следов Констанции, они обрывались в прибое.

— Он стоял вот здесь, — показал я. — Два вечера подряд. Я его видел.

— Прекрасно. По щиколотку в воде. Так что следов убийцы не имеется. Что еще можете показать, сынок?

— Час назад кто-то позвонил мне, разбудил, велел идти на берег. Он знал, что дом Констанции пуст или скоро будет пуст.

— Оповестили по телефону? Час от часу не легче. Теперь уж вы сами стоите по щиколотку в воде. И следов никаких. Это все?

Наверно, я покраснел. Ведь Крамли понял, что я привираю. Мне не хотелось рассказывать, что я не подходил к телефону, а, почуяв недоброе, сразу бросился на берег.

— Ну что ж, писака, по крайней мере, вы цельная натура — Крамли посмотрел на белые волны, причесывающие песок, перевел взгляд на следы, потом на дом — белый, холодный и пустой среди ночи. — Вы хоть понимаете, что значит «цельная»? От слова «целый», «целое число». То есть, чтобы его получить, надо все части объединить в одно целое. Ничего общего с нравственными достоинствами это не имеет. Гитлер, например, был цельной натурой — ноль плюс ноль плюс ноль — в сумме имеем ноль. Так и у вас — телефонные звонки, следы под водой, неясные намеки и дурацкая уверенность в людях.

Эти ночные тревоги начинают действовать мне на нервы. Итак, в итоге — все?

— Нет, черт побери! Я подозреваю определенного человека. Констанция его узнала. Я тоже. Я ходил к нему. Выясните, где он был сегодня вечером, — и убийца у вас в руках! А вы…

Голос перестал меня слушаться. Пришлось снять очки и стереть со стекол маленькие соленые капли, а то я ничего не видел.

Крамли потрепал меня по щеке:

— Ну не надо, не надо! Откуда вы знаете, может, этот парень, кто бы он там ни был, увлек ее за собой в воду…

— И утопил!

— Да нет! Они поплавали, мило беседуя, проплыли сто ярдов, вышли и отправились к нему. Кто знает, может, она прибредет домой на рассвете, со странной улыбкой на губах.

— Нет, — ответил я.

— Я что, оскверняю таинственный романтический образ?

— Не в этом дело.

Но Крамли мог заметить, что я не слишком уверен.

Он взял меня за локоть.

— Чего вы не договариваете?

— Констанция сказала, что недалеко отсюда, где-то на берегу, у нее есть бунгало.

— Ну так, может, она туда и поехала. Если то, что вы рассказываете, правда, она могла запаниковать, вот и решила подстраховаться.

— Но ее лимузин здесь.

— Ну, знаете, кое-кто и пешком ходит. Вы, например. Леди могла с милю пройти по воде вдоль берега на юг и оставить нас в дураках.

Я посмотрел на юг, словно мог различить на берегу сбежавшую леди.

— Дело в том, — продолжал Крамли, — что пока нам не на что опереться. Пустой дом. Звучат старые пластинки. Записок о самоубийстве нет. Нет и следов насилия. Придется ждать, когда она вернется. Даже если не вернется, у нас все равно нет оснований открывать дело. Нет corpus delicti[146]. Спорим на ведро пива, что она…

— Пойдемте завтра со мной в комнаты над каруселями. Когда вы увидите лицо этого человека…

— Черт, вы имеете в виду того, о ком я думаю?

Я кивнул.

— Этого педика? — сказал Крамли. — Этого цирлих-манирлих?

Вдруг рядом в море раздался громкий вопль. Мы оба так и подскочили.

— Господи помилуй, что это? — воскликнул Крамли, вглядываясь в ночной океан.

«Констанция, — решил я. — Она возвращается». Я тоже стал всматриваться в темноту, но потом понял.

— Это тюлени. Иногда они приплывают сюда поиграть.

Послышались еще всплески и плюханье — какой-то морской житель уплывал в темноте в океан.

— Черт! — выругался Крамли.

— Кинопроектор в гостиной еще работает, — сказал я. — Патефон играет. В плите на кухне что-то печется. Свет горит во всех комнатах.

— Пойдемте выключим все и потушим, пока этот замок не сгорел к чертовой матери!

И мы снова пошли вдоль цепочки следов Констанции Реттиген к ее сияющей ослепительным светом крепости.

— Эй! — прошептал Крамли. Он смотрел на восток. — А это еще что?

На горизонте протянулась узкая полоска холодного света.

— Это рассвет, — сказал я. — Я уж боялся, он никогда не наступит.

На рассвете задул ветер, он занес песком следы Констанции Реттиген.

А на берегу показался мистер Формтень: он шел, оглядываясь через плечо, и нес в обеих руках коробки с пленками. В эту самую минуту вдали позади него огромные чудища со стальными зубами, вызванные из морских пучин застройщиками-спекулянтами, разбивали в щепки его кинотеатр.

Увидев нас с Крамли на пороге дома Констанции Реттиген, мистер Формтень прищурился, всматриваясь в наши физиономии, потом перевел взгляд на песок и на океан. Нам не пришлось ничего объяснять ему. Он понял все по нашим бледным лицам.

— Она вернется, — твердил он. — Увидите, вернется. Констанция никуда не денется. Господи, с кем же я теперь буду смотреть свои фильмы? Нет, она вернется, увидите. — Глаза у него наполнились слезами.

Мы оставили его охранять опустевший форт и поехали ко мне. По дороге лейтенант-детектив Крамли разбушевался и произнес обличительную речь, оперируя крепкими выражениями вроде «чертова кукла», «бешеная корова», «бесовское отродье» и «дерьмо собачье», и напрочь отверг мое предложение прокатиться на этой паршивой карусели и задать несколько вопросов фельдмаршалу Эрвину Роммелю или его прелестному, облаченному в розовые лепестки напарнику Нижинскому[147].

— Дня через два, может, и навестим его. Если эта сумасшедшая старуха не приплывет обратно из Каталины. Вот тогда я начну задавать вопросы. А сейчас-то чего? Не буду я копаться в лошадином дерьме, чтобы найти лошадь.

— Вы сердитесь на меня? — спросил я.

— Сержусь — не сержусь, какая разница? Чего мне сердиться? Просто вы мне все мозги наизнанку вывернули, а сердиться мне ни к чему. Вот вам доллар, купите себе билет и можете десять раз поучаствовать в этих скачках вокруг каллиопы.

Он высадил меня у моей двери и с шумом укатил прочь.

Войдя к себе, я поглядел на старое пианино Кэла. Простыня сползла с его длинных желтовато-белых зубов.

— Перестань скалиться, — сказал я.

В тот день произошли три события.

Два приятных. Одно ужасное.

Из Мехико пришло письмо. В нем была фотография Пег. Она подкрасила глаза на карточке коричневыми и зелеными чернилами, чтобы мне легче было вспомнить, какого они цвета.

Еще я получил открытку от Кэла из Хилы Бенд.

«Сынок, настраиваешь ли ты мое пианино? — спрашивал Кэл. — Половину рабочего дня я мучаю здешний народ в пивной забегаловке. В этом городе полно лысых. Они еще не подозревают, какие они счастливчики, раз к ним приехал я. Вчера подстриг шерифа. Он дал мне сутки, чтобы я убрался из города. Так что придется завтра газовать в Седалию. Удачи тебе. Твой Кэл».

Я перевернул открытку. На ней была фотография хилы — ядовитой аризонской ящерицы с черными и белыми полосками на спине. Кэл нацарапал на открытке скверный автопортрет, изобразив себя сидящим перед чудищем, как перед музыкальным инструментом, и играющим только на черных клавишах.

Я посмеялся и отправился в Санта-Монику, еще не зная, что скажу этому несуразному человеку, живущему двойной жизнью над стонущей каруселью.

— Фельдмаршал Роммель! — закричал я, подойдя. — Как и почему вы решили убить Констанцию Реттиген?

Но меня никто не услышал.

Карусель крутилась молча.

Каллиопа[115] была включена, но запись на валике уже кончилась, и бороздки, шипя, все крутились и крутились.

Хозяин карусели не умер, но был мертвецки пьян. Он даже не спал, а, сидя у себя в кассе, по-видимому, не замечал, что музыка не играет и лошадки кружатся под чавканье каллиопы, в которую кто-то засунул булочку со швейцарским сыром.