Гений войны Суворов. «Наука побеждать» - Арсений Замостьянов

Попытаемся восстановить перипетии этого драматического эпизода. Осадную дугу (окружить Очаков мешало море) Потёмкин разделил на три участка. Правым крылом командовал генерал-аншеф И.И. Меллер, который будет главным сподвижником Потёмкина в длительной осаде и штурме Очакова. Центр дуги контролировали войска генерал-аншефа Н.В. Репнина, а левым крылом командовал герой кампании 1787 г. генерал-аншеф А.В. Суворов. В ведении Суворова были четыре гренадерских батальона общим числом 2356 человек. В группировке Суворова действовал и казачий отряд полковника Петра Скаржинского, дежуривший ближе к стенам Очакова.

27 июля, в два часа пополудни турецкий отряд сделал вылазку из крепости и напал на казачий пикет. То были бугские казаки полковника Петра Скаржинского. Он располагал сотней спешенных казаков и шестью десятками конников. Из крепости на казаков вылетело полсотни всадников. Этот отряд прикрывал скрытно двигавшихся на Скаржинского пять сотен пеших янычар. Скаржинский смело атаковал турок — атака захлебнулась. Он перестроил свои скудные силы и напал вторично, но вынужден был отступить, теряя людей.

Получив сведения о турецкой вылазке, Суворов быстро послал на выручку казакам сотню фанагорийцев — и стал готовить атаку. За фанагорийцами на место сражения выступил гренадерский батальон подполковника Фишера. Командовать русскими силами в схватке Суворов поручает генерал-майору И.А. Загряжскому, но сам бросается в бой. Силы были подтянуты с обеих сторон — и завязалось сражение, в котором с турецкой стороны приняло участие 3000 солдат. Во главе гренадер Фишера сражался сам генерал-аншеф — и гренадеры потеснили янычар. Вряд ли мы преувеличим, предполагая, что в этом бою Суворов думал о штурме Очакова — если бы его поддержали войска Репнина и Меллера, можно было ворваться в крепость и покорить её. В пылу схватки Суворова опасно ранили в шею, и он не мог продолжать баталию. Сказывали, что крещёный турок, сперва ходивший в денщиках у русских, а незадолго до вылазки бежавший в турецкий лагерь, указал туркам на знаменитого генерала — и янычары сознательно охотились за «Топал-пашой». Наконец, гренадеры-фанагорийцы штыковой атакой потеснили турок и те поспешили ретироваться. Потери русских были в 3 раза ниже турецких, но оказались тяжёлыми: 154 человека убитыми и 211 раненых… Потёмкин был категорически недоволен исходом боя. По версии противников князя Таврического, он боялся, что Суворов неожиданным штурмом Очакова отнимет у командующего лавры, и потому не дал генерал-аншефу подкрепления. Думаем, что резоннее иное объяснение — последовательный сторонник осторожной тактики, Потёмкин искренне считал авантюрный порыв Суворова вредным и разорительным для русской армии.

Суворов остро переживал очаковскую конфузию и ранение. Если нет виктории — то и раны болят сильнее, и жар сбивает с ног. Легенды о тогдашнем поведении Суворова пересказывали многие, в том числе и Казимир Валишевский: «Раненный сам при Очакове во время неудачного приступа, он заперся в палатку и отказывался от всякой помощи. На убеждения французского хирурга, посланного к нему Потемкиным, он отвечал только качанием головы, повторяя с видом отчаяния: «Тюренн! Тюренн!» Он признавал только трех великих полководцев в военной истории новейшего времени: Тюренна, Лаудона и себя. Доктор Массо, выйдя из терпения, сказал, наконец: «Так слушайте же! Тюренн, раненый, позволял делать себе перевязки!» — «А!» Он тотчас бросился на постель и покорно отдался в руки хирурга».

Суворов тяжело переживал гнев командующего, он отбыл на излечение в Кинбурн, где, конечно, снова занимался оборонными делами. В письме Екатерине Потёмкин не сдержал первоначального гнева: «У меня на левом фланге в 6 верстах [Суворов] затеял после обеда шармицель, и к казакам, соединив два баталиона, забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его через рвы, каких много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчие остались без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завёл». Екатерина отвечала: «Весьма жаль, что Александр Васильевич Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Потёмкинское «после обеда» Екатерина поняла проницательно — и вездесущему секретарю Храповицкому сказала: «Он, конечно, был пьян. Не сказывай ничего о Суворове». О том, что Суворов после обеда был разгорячён Бахусом, писал и находившийся под Очаковом волонтёр Дама. Но никто из них, конечно, не мог знать, была ли в тот день превышена суворовская мера. Петрушевский убедительно всё рассчитал и доказал: Суворов обедал в девятом часу утра, за обедом умеренно выпивал, после чего следовал дневной сон. Бой начался после двух часов дня — и хмель (если он и кружил суворовскую голову после обеда) к тому времени давно рассеялся.

Взаимное раздражение Потёмкина и Суворова (ещё недавно их отношения были безоблачны!) под стенами Очакова нарастало несколько недель. Потёмкин бранился ещё и потому, что сам он в те дни вёл секретные переговоры с турецкими чиновниками, которые были готовы предать своего султана и сдать крепость. Эта затея Потёмкина не удастся: турки казнят своих предателей.

Отдадим должное дальновидности Григория Александровича: он всерьёз был зол на Суворова, но в официальной реляции императрице описал сражение в уважительных тонах: «Турки атаковали содержащих там пикет бугских казаков. Генерал-аншеф Суворов, на левом фланге командовавший, подкрепил оных двумя баталионами гренадер. Тут произошло весьма кровопролитное сражение. Число турков умножилось до трёх тысяч. Неудобность мест, наполненных рвами, способствовала неприятелю держаться, но при ударе в штыки был оный совершенно опрокинут и прогнан в ретраншемент. В сём сражении гренадеры поступали с жаром и неустрашимостию, которым редко найти можно примера».

Но размолвка между Потёмкиным и Суворовым произошла — и Александр Васильевич горько её переживал. Его объяснительное письмо от 10 августа было лишено подобострастия. Суворов говорит с Потёмкиным, не теряя достоинства, не изменяя своим принципам. Свою боевую тактику Суворов готов отстаивать даже перед бушующим начальником: «Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно. Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коль вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Суворов в Кинбурне залечивал раны — и страдал не на шутку. Бывшие при нём тогда соратники уже ожидали близкой кончины.