Час отплытия - Борис Мисюк

— Во даеть! — не сдержал восклицания один.

— Да-а, ли-и-хо, — протянул другой грузчик.

— От ты черт! В цирке может выступать, — подытожил третий.

— А шо! Антракцион на лебедках, — поддержал первый. — Жонглер матрос Александр Апрелев! И пошел манежить. А?! И шо ты думаешь, будуть дывыться в оба. А?!

— Точняк будут.

Витосу было приятно слышать свою фамилию и видеть, как гордятся рабочие мастерством отца. Но он все еще был под впечатлением заключительной сцены. Чем-то она как будто нарушила равновесие в его душе. Неприятный вроде осадок оставило это впечатление. Гак спокойно, в такт пологой зыби, раскачивался на шкентелях, и Витос не мог оторвать от него взгляда. И вдруг эта сценка с неожиданной яркостью вновь возникла перед его мысленным взором: гак нежно трется вместе с гашей о щеку комингса и внезапно — раз! — предательски бросает ее и, выскользнув из объятий, взмывает по мановению рук отца, а гаше ничего не остается, как с достоинством удалиться в одиночество. Вот он, весь отец, в этом коварном, предательском жесте. А ведь, наверное, и он когда-то объяснялся матери в любви, нежно обнимал и целовал ее, как вчера сам Витос обнимал и целовал Светлану.

«Он предатель, — смягчаясь, незло подумал Витос. — Но я плевать хотел на всякую там наследственность, я таким не буду. Никогда!»

— Тогда женись на Светлане, — откуда ни возьмись, тихо сказал Спорщик.

— И женюсь.

— А как же бокс, море? — Спорщик издевался самым утонченным образом, дошлый, противный Спорщик.

— А мы, — Витос напряг мысли, чтобы получше ему ответить, — а у нас будет, — он испугался этого взрослого слова «семья» и пропустил его, — у нас будет не по старинке, по-другому — без кастрюль и пеленок. Понятно? Столовые и прачечные, и полная свобода! Это будет союз мастеров спорта — гимнастки и боксера.

Витос даже лицом пояснел, так понравилась ему собственная отповедь Спорщику. И ты, умудренный читатель, не смейся над Витосом: ты был таким же в лучшие свои годы. А в том, что светлые мечты и мысли не стали твоей жизнью, отчасти виноват ты сам. «Тот, кто верой обладает в невозможнейшие вещи, невозможнейшие вещи совершить и сам сумеет», — поэт Гейне знал, что говорил!

VIII

Вячеслав Юрьич Перепанский стоит на мостике «Удачи» рядом с Эдуардом Эдуардычем Человечковым. Старшего механика и старшего помощника капитана плавбазы связывает еще дофлотская дружба. Точнее, они просто учились в одной мореходке, а сдружились уже здесь, на борту «Удачи». Дневная вахта чифа (и это вошло для обоих в привычку) стала временем встреч и курсантских воспоминаний друзей. В отличие от старпома, старший механик вахты не стоит, и если база не на ходу (не в проливе, не в тумане) и в машине хотя бы относительный по: рядок, дед волен распоряжаться своим временем. Чифов матрос Коля Худовеков уже привык к гостю на мостике, привык к его веселому кошачьему лицу, к постоянным подначкам;

— Что, Никовай-нидворай, опять будешь нас гонять по рубке дипвомом? — это о швабре, которой Коля шурует по линолеуму рулевой рубки. — Он у меня вот замовотив повста ковов на покраске, — это уже обращаясь к старпому, — теперь у тебя мовотит. Так и миввионером можно сдеваться, а?

Эдуард Эдуардович словно не замечает шкодливой улыбки кореша-деда. Он никогда не разделяет его шуток с матросом, не изменяет правилу дистанции с подчиненными. Дед всегда смешит его неисчерпаемыми хохмами времен «бурсы», порой доводя до слез, но, как бы чиф ни изнемог от смеха, стоит только Николаю обратиться к нему, Эдуард Эдуардыч вмиг перевоплощается, чтобы весомо уронить: «Ну конечно» или: «Нет, этого можешь не делать», и тут же напрочь забывает о матросе, снова как будто включает смех и басит, отвернувшись к деду:

— Ну, уморил. Славка, ну хохмач!

Сегодня у них разговор идет о водке. Дед рассказывает, что один из его мотористов ходит пьяный, «как дохвая севедка», и после допроса с пристрастием признался, что достал на перегрузчике две бутылки по пятнадцать рублей. А нет ли там, на «Посейдоне», кого из «бурсы», закидывает дед, но чиф с величественной безнадежностью поводит кудрявой головой из стороны в сторону: нет, уже все проверил. И выдает встречную «идею»; проведи, мол, разведку по механической части. Дед идею ловит влет, и вот уже щелкает передатчик «корабля», вспыхивает красная лампочка на щитке, и дед вызывает «Посейдон» на канале ближней связи. Но нет, фамилии механиков перегрузчика его не радуют. Тем временем Коля подбирается с «дипвомом», кладя по зеленому пластику ровные влажные мазки. Излюбленное место корешей — за радиолокатором.

— Ты водку пьешь? — внезапно озадачивает Колю дед.

Коля, смешно гримасничая, распрямляет затекшую спину:

— В море не пью.

— Свою! — блудя круглыми глазами, соглашается дед, — а кабы кто навив?

— Даже если б налил, — невольно улыбается в ответ Коля. — Только на берегу — по праздникам, ну еще за приход в порт можно.

И краснеет, поймав короткий строгий взгляд старпома.

— Пвохие моряки пошви, Эдуард Эдуардыч, ты согвасен со мной? Не пьют, курят не взатяжку, мышей не вовят…

Чиф отрешенно смотрит вдаль, на чукотские сопки. И дед продолжает, теперь уже будто сам с собой:

— А я с шестнадцати вет уже по-черному гвушив. Считай, стаж — двадцать годов без мавого…

— Соловья баснями не кормят, — обрывает чиф дедовы откровения, берет микрофон, и спикер разносит по палубам и каютам его командирский глас:

— Мотористу Шестерневу подняться на мостик!

Заканчивая приборку, Коля протирает старым полотенцем узкий подоконник и видит в лобовом стекле, за которым уже воцарилась ранняя чукотская ночь, отраженного Шестернева, квадратного битюга-моториста с огромной лохматой головой, прозванного в экипаже Шестеркой за добровольную роль денщика при стармехе; видит, как дед что-то шепчет ему, склонившись, в ухо. Шестерка исчезает так же бесшумно, как появился…

В старпомовской каюте дым висеть коромыслом не может: три иллюминатора в каюте, даже не иллюминаторы, а окна — большие, квадратные, с видом на главную палубу и на правый борт. Да два вентилятора по переборкам, японские, с клавишами. Вообще у чифа в каюте собрано все самое лучшее по базе — телевизор, магнитофон, часы с боем, настольная лампа с абажуром в виде аквариума, кофейный сервиз. Собственно, ничего удивительного, потому что в ведении старшего помощника — все судовое хозяйство. А стереомагнитофон он выпросил еще на стоянке у капитана, который собирался отдать «эту дрянь» кому-то на берегу. Для капитана плебейская гармошка — музыка, а стереозаписи «русских соловьев» — эмигрантов нехороши. Ну, что ж, одному по вкусу попадья, а другому — попова дочка…

Залихватский «Казачок» скачет по каюте, прыгая из двух динамиков, висящих над вентиляторами, которые неутомимо кромсают сигаретный дым трех персон, ужинающих «тет-а-тет».

Сам Эдуард Эдуардыч утопает в своем любимом низком кресле и «ловит кайф», отвесив нижнюю челюсть, а в зубах его зажата с умелой небрежностью гаванская сигара. На диване напротив расположились стармех и девушка в полной экипировке — в перламутровой помаде, сиреневых «тенях», декольтированной импортной кофточке. Она похожа на сестру стармеха — высокий коктейль прически не может скрыть кошачьи черты круглого лица. Старпом ее так и зовет — Киса:

— Киса, поухаживай за нами, видишь, в тарелках скучновато.

Девушка послушно выгребает в тарелки остатки гуляша из вместительной супницы.

— Вот так, Киса, — говорит чиф тоном дрессировщика.

— Что ты все Киса да Киса, — игриво возмущается дед, — мама дочку, надо повагать, не так называва?

— Конечно нет! — девушка улыбается деду. — Это все он, он выдумал мне кошачье имя.

Кокетливое «он», выдающее их близость, вызывает едва уловимое самодовольное движение красивых ресниц старпома.

— Меня зовут Луиза, — продолжая кокетничать, говорит Киса и рассчитано обнажает коленки, усаживаясь на свое место рядом с дедом.

— Вуиза, — повторяет дед в упоенье. — Вуиза — коровева стриптиза.

Ее зовут просто Лизой, и старпом чуть приметно улыбается, думая: «Да, Киса-Лиза, в Голливуд тебя, конечно, не возьмут, это здесь, на безрыбье, ты за первый сорт сходишь. Впрочем… — Он неожиданно вспоминает камбузницу Курилову, Золушку последнего бала, — впрочем, и на безрыбье иногда кое-что по-па-да-ет-ся. — Чиф мечтательно выпускает кольцо дыма, которое тут же хватают и треплют вентиляторы. — Да, эту крошку чуток образовать бы — привести в порядок прическу, туалет: одеть во французскую батистовую ночнушку и красное макси-платье с блестками и глубоким, как вот у Кисы, вырезом. Тогда с ней не стыдно будет показаться».

Размечтавшись о береговых гостиных, в которых доводилось ему блистать, Эдуард Эдуардыч вдруг с неодолимой страстью захотел очутиться сейчас там, среди хрустального блеска и хрустального звона званого ужина, он даже, как бывало, услыхал восхищенный ропот за спиной: «Какая пара… Ах, какая милая пара — этот моряк с Золушкой…»