Бастиано Романо (ЛП) - Хантингтон Паркер С.

— У меня нет ни одного воспоминания о ней. Ни одного. — Ее смех удивил меня, ударив в горло, где все было заперто с тех пор, как я ее встретил. — Конечно, у меня нет ни одного настоящего взрослого воспоминания. Ни одного со времен колледжа. Знаешь, у меня есть работа — работа, которую некоторые сочтут хорошей и почетной, — но я не чувствую ни того, ни другого. Я не знаю, кто я, черт возьми, и что я хочу делать со своей жизнью, и теперь мне двадцать девять, и я чувствую, что моя жизнь закрутилась в спираль, которую я не могу остановить или распознать.

Я не знал, что она имела в виду, но ее слова нашли отклик в моей жизни. Через неделю мне исполнится тридцать один год, и я не чувствовал, что жизнь выходит за рамки привычного. У меня была семья, которую я не хотел подводить, но не было желания делать то, что они от меня хотели. Работа, которая мне нравилась, но которую я не любил. Сестра и сын, которых я обожал, но редко видел.

Моя жизнь противоречила тому типу мужчин, которым я являлся, — неапологетичному берущему. Но как я мог взять то, что хотел, если не знал, чего хочу и как это получить?

Кроме нее.

Я хотел ее.

Я отодвинул бутылку с водкой от Арианы, подумал, не сделать ли глоток, но решил, что один из нас должен быть трезвым.

— Всегда есть способ все остановить. Жить на своих условиях и только на своих.

Меня не переставало удивлять, что я могу давать советы, но не могу их принимать. Ашер или Николайо приходили ко мне с вопросами, и у меня всегда были ответы для них, но никогда для себя.

Ари покачала головой туда-сюда, движения были немного небрежными.

— Может быть, потому что ты Бастиано Романо, но для нас, обычных людей, не всегда есть возможность получить то, что мы хотим. Даже близко нет.

— Что для тебя значит быть Бастиано Романо?

— Это значит, что ты безжалостен. — Она наклонилась вперед и ткнула пальцем мне в грудь — крошечная точка не сдвинулась ни на сантиметр. — Это значит, что ты можешь делать все, что хочешь, создавать будущее, которого желаешь, и делать тот выбор, который хочешь. Это означает полную автономию твоей собственной жизни, и я чертовски ненавижу тебя за это.

Она была так далеко, что это почти вывело меня из себя.

— Осторожно, — предупредил я. Я схватил ее за палец, когда она снова попыталась ткнуть меня. — Ты ничего не знаешь.

— Я знаю следующее: ты дрочишь передо мной, не заботясь ни о чем на свете; ты крутишься вокруг меня, заставляя меня часами ждать тебя, не заботясь о моих чувствах; ты заставляешь меня выполнять твои приказы с первого дня; ты угрожаешь людям вроде Бьянки, потому что можешь, и даже если он этого заслуживает, большинство людей не в состоянии сделать это и остаться безнаказанными, а ты в состоянии; и ты трогаешь меня, когда хочешь, но что еще хуже, ты заставляешь меня хотеть этого тоже. Ты делаешь такие вещи, и я ненавижу их, но не могу перестать думать о тебе. Ты заставлял меня просыпаться мокрой и жаждущей тебя десятки раз, и каждый раз я просовывала пальцы между складками своей киски, ужасаясь тому, какой мокрой ты меня делаешь, и заставляла себя кончить, притворяясь, что это ты, но это не сравнится с настоящим. Что, если я хочу быть такой для другого человека? Что, если я хочу быть незаменимой? Это не та вещь, которую можно просто сделать.

Я знал, что она пьяна, но это не ослабило воздействия ее слов.

Она думала обо мне.

Она фантазировала обо мне.

Она считала меня незаменимым.

Черт. Дерьмо. Дерьмо.

Опасные слова от опасной женщины, которая видела во мне больше, чем я думал. Но я сомневался, что она видела меня изнутри, за блестящей внешней стороной. Внутри, где ничего не было. Никаких желаний. Никаких альтернатив. Ничего. Дыра, в которой должны были жить мечты и стремления, но не жили, потому что то, чего я действительно хотел, — мой сын — было так далеко от меня, что я не мог даже мечтать об этом.

— Ты не хочешь быть мной.

— Ага, — согласилась она. — Может, и не хочу. Но я хочу знать, что, если бы это было моим единственным истинным желанием, я могла бы.

Ее признания обнажили ее передо мной, но они не сделали ее слабой. Наоборот. В ней были сила и уязвимость, переплетенные так тесно, что я не мог понять, что из них важнее.

Проведя ладонью по челюсти, я уставился на бутылку водки, а затем обратил внимание на то, как она уделяет мне все свое внимание.

— Ты производишь впечатление человека, который может сделать все. — Может быть, потому, что я сомневался, что она вспомнит об этом утром, но честность показалась мне правильным подходом.

— Правда?

— Я не лгу.

Разве что себе.

Она вздохнула, закрыла глаза и встала.

— Вообще-то лгу. Я, наверное, самая большая лгунья из всех, кого ты когда-либо встречал.

Я сомневался в этом.

Что бы это ни значило, я не понял, пока она стояла. Я наполовину ожидал, что она уйдет. Вместо этого она взяла меня за руку, и я позволил ей провести ею по юбке своего платья, гадая, как далеко она зайдет.

Она использовала мою руку, чтобы сдвинуть в сторону свои кружевные трусики. Мои ногти коснулись губок ее киски. Я не двигал ими. Просто позволил им остаться на месте, пока каждая клеточка моего тела боролась с моей головой.

— Прикоснись ко мне. — В ее глазах не было неуверенности. Только чистая, незамутненная потребность. Ее тон был на децибел ниже умоляющего, но, взглянув на нее, я понял, что она не собирается этого делать.

Я провел пальцем между ее губами, собрал ее влагу, поднес ко рту и просунул палец внутрь.

— Ты такая мокрая от меня.

— Иногда я тебя ненавижу. — Она обхватила губами мой палец и присосалась, так чертовски жадно ожидая, что между нами произойдет.

— Ты ненавидишь то, что хочешь меня. Не путай эти два понятия.

— Может быть. — Она вздохнула, обхватив мой палец, и я понял, что она слишком пьяна, чтобы это продолжалось, с этой уязвимостью, такой обнаженной передо мной. — Бастиан, — простонала она, и мне стало гораздо труднее остановиться. Она произнесла мое имя так, словно это было не просто имя, а дыхание — продолжение ее, словно я уже был внутри нее.

Я вынул палец из ее рта и помог ей успокоиться.

— Ты много выпила. Давай отвезем тебя домой.

— Да, хорошо. Думаю, я все равно хочу спать. — Она прислонилась ко мне, позволяя мне поддерживать ее вес, пока мы шли к моей машине. — Иногда ты такой долбаный засранец, но когда ты милый, это сбивает меня с толку.

И тебя, и меня.

Дело в том, что она могла назвать меня засранцем, но сама не была милой, мягкой или доброй. Она была жесткой. Сильной. Зачатком воина. И я видел ее мягкость только рядом с Тесси… и сейчас. Когда алкоголь свел ее барьеры на нет.

Она промямлила свой адрес, хотя я помнил, где она живет, из ее личного дела. Я помог ей подняться в квартиру и уложить в кровать, когда мы добрались до нее. Квартира была пустой, лишенной индивидуальности, а шкафы — еще более пустыми. Никакого "Адвила". Ни спортивных электролитных напитков. Ничего, чтобы побороть жестокую головную боль, которая, несомненно, будет у нее утром.

По крайней мере, еда могла бы помочь. В холодильнике у нее ничего не было, а в глубине морозилки лежала одинокая упаковка мороженого. Я взял его, ложку и салфетку, а затем направился в спальню. Она лежала на матрасе, сбросив платье на пол, ее тело было сплошь изгибами и кружевами, глаза закрыты, а конечности раскинуты по кровати, как лапша.

Когда я вошел, ее взгляд переместился на меня, и она взяла коробку с мороженым.

— Мороженое дешевле, чем терапия.

— Возможно.

— Ненавижу терапию.

Я приглушил свет, а затем снова повернулся к ней, приподняв бровь.

— Ты была на ней?

Было ли неправильно воспользоваться ее предстоящим состоянием? Возможно. Волновало ли меня это? Ничуть. Были и худшие способы добыть информацию.

Ее глаза закрылись.

— Да. Я все еще хожу, потому что должна.

— Ты ничего не должна, — напомнил я ей.