В мире актеров - Свободин А.П.

Так на сцене и на экране возникло стремительное движение художника. Были совершены открытия, прояснившие истинный масштаб явления, имя которому Михаил Ульянов.

7.

...В этот вечер он победил! Зал ахнул и зажегся от первой его реплики. Сильно хромая Ричард выбежал к рампе, кособокий упыръ с вытаращенными глазами. Меч его безобразно бился на боку. Показалось даже, что он щербат. Он открыл рот и раздался голос, который так ему подходил – певучий, тошнотворный фальцетик. Энергично перебирая сопливыми губами он сообщил залу, что война окончилась и его партия Йорков взяла верх. И еще, что король Эдуард болен.

– И вот теперь, продолжал облаченный в черное светло-русый горбун, – надо взять верх в собственном стане.

Он насмешливо смотрит в зал, будто говорит: – Я покажу вам, как это делается. – Его мерзкая улыбка продолжает: и я с вами мог бы – обвести вас плевое дело!

В "Ричарде третьем" хронике Вильяма Шекспира артист предлагает откровенный спектакль, уславливается: то, что произойдет – не жизнь. Больше чем жизнь – театр.

И начинает дьявольскую игру, раскрывает механику своего восхождения к власти. Перед нами не история душевного распада, а, говоря словами Щедрина,

п р е в р а щ е н и е

души.

Движение роли составляют сменяющие друг друга неподвижные точки, как бы остановленные мгновения. Это напоминает фонарь-мигалку, при помощи которого в театре достигается киноэффект.

В промежутках между эпизодами, он выбегает к зрителям, что бы спросить: ну, не молодец ли я! А? Глаза его сияют, он в объятьях вдохновения. Упоен тем, что владеет секретом власти – неограниченным лицедейством. Его не заботит, что у нас могут быть моральные оценки того, что он делает. Для него существует качество работы, мастерство, наконец, искусство преступления! Захлебываясь от восхищения собой, он рассказывает, как он

э т о

проделал или проделает. А потом бежит обратно, чтобы включиться в очередную сцену.

– Вот так я обману и уберу союзника, возможного соперника!

И убирает. И оборачивается к нам: а, каково? Хороша работка!

– А вот так я овладею женой убитого мною противника, чью бдительность предварительно усыпил.

Тут желательно остановиться. Тут вновь с четкостью лабораторного опыта раскрывается богатейшая палитра сегодняшнего Ульянова.

Чудовищным усилием воли, магнетическим прессингом, выворачивая себя наизнанку, Ричард концентрирует все мыслимые приемы обольщения. Он пьянеет от трудности задачи, неистовствует. Перед нами сгусток энергии. Материя исчезла – голая воля! Он так безобразен, что на миг становится сверхобаятелен; так лжив, что ложь кажется в эту минуту сверхправдой. И тогда на миг – а ему и нужен один миг – он делается неотразим. И женщина сдается!

Актер дает урок трагифарса и заставляет зрителей невольно любоваться его Ричардом.

Однако же, в какой системе измерений он играет? Сколь самонадеянными кажутся порой претензии теории обнять необъятную стихию живого театра.

Искусство представления? А как же! Оправдывание чуть ли не фантастических предлагаемых обстоятельств? Ну, конечно – вот же в сцене соблазнения! Сверхзадача? Разумеется. И сверх-сверх-личная ненависть Ульянова к деспотизму, к тирану. Он отвергает саму мысль, что возможно позорное "с одной стороны и с другой сторона". Подлинное искусство считает с одной стороны – от человека!

Отстранение, отчуждение? Сколько угодно. Все время видим дистанцию между актером и образом. Она то уменьшается, то увеличивается, то будто бы пропадает совсем. В этой пульсации наше веселье!

От балаганного театра до физиологического реализма в английском стиле, от Сальвини до Станиславского, от Вахтангова до Брехта – любые краски найдете! Но чудо в том, что впечатление единого не исчезает. Напротив – увеличивается.

Второй акт.

Он выходит к рампе тихий. Жутковатое хрюканье, смешок рассекает тишину:

– Я король!

А смешок означает: ну, что я вам говорил? Я их обвел! И с этого момента Ричарда подхватывает фатальный круговорот. Если до обретения короны его влекла честолюбивая задача, то теперь влечет жажда убийств, паранойя. Он становится алкоголиком на крови. Инфаркта совести как с пушкинским Годуновым с ним не происходит. Артист прибавляет ему пороков, намекает на извращения натуры.

То, во что п р е в р а щ а е т с я Ричард – не сверхчеловек, а античеловек (не подобные ли превращения последних римских цезарей породили в религиозной массе образ авантюриста?). Античеловек – недочеловек. Кровожадность – жажда крови. Не более того. Ричард актерствует, как Нерон, на подмостках из трупов. Изначальный комплекс неполноценности создает великих тиранов. На атом Ульянов настаивает.

Зал околдован его игрой, при всей ее сложности такой понятной. Зал любуется логичностью, с какой движется роль, благодарит за урок тирановедения. За ясность мысли артиста, за отдачу себя театру до конца.

...И вновь жду его в вестибюле служебного подъезда. Выходит он неожиданно скоро. Помолодевший, с сухим лицом. О, сегодня не нужны нам занавесы из хитроумных театральных фраз, не надо подыскивать слова, пыхтеть от смущения. Только театралы знают, какое удовольствие разговаривать с актером или с режиссером после спектакля, с которым пришло к тебе чистое счастье.

– Вы устали? – спрашиваю я.

– Нет, нисколько! Теперь легко, многое строится на технике, – отвечает он.

Кажется не заметил, что я схитрил. Он забыл наш разговор после премьеры несколько лет назад. Тогда он вышел в вестибюль грузный, осевший. Дышал трудно, отдувался. Лицо было красное и мокрое от пота, который он обтирал платком. Я спросил его:

– Вы отдыхали во время роли?

– Нет, что вы, какое!..

И посмотрел на меня, точно говоря: "Вы что ж, не видите?"

– Я видел. Мой вопрос был бестактностью. Задал его, чтобы он подтвердил то, что я думал – эгоизм другой театральной профессии! Я видел, что спектакль был сыгран на самосожжении, с тратой невосполнимого "горючего". Это и захватило зал. Но известно, что правильно выстроенная роль предполагает "зоны отдыха", логические и мускульные паузы. Все это составляет секреты техники больших мастеров. Вряд ли ее когда-нибудь можно будет познать до конца. У каждого она своя. О.Л.Книппер говорила: "Когда переживала по-настоящему, заливалась слезами – ничего не доходило. Доходило тогда, когда не отдавалась до конца, понимала, что делала, чувствовала уверенность, крепко шла по пути роли…"[11]

Вот и он нынче крепко шел по пути роли и художественный результат намного превосходил премьеру. Почему же со спектаклем о Разине так не случилось? Оттого, очевидно, что в "Ричарде" воле и опыту артиста сопоспошествовала

о р г а н и з у ю щ а я

могучая сила драматургии Шекспира. Все эти годы она непрерывно созидала спектакль, была животворным его началом. Тут дело не в поэтической высоте, не в содержании, а в скрытой энергии жанра. Драматургией, то есть борьбой, конфликтом, действием (и игрой!) пронизано у Шекспира все – и общее течение пьесы и каждый монолог, каждая реплика. Всюду сюжет, загадка магическое "что будет дальше?" Если этого нет, роль с годами вянет, никнет спектакль. Работа Ульянова над "Ричардом", многолетняя жизнь в нем как нельзя лучше подтверждают это.

8.

В мой "ульяновский" год понял я как велико его присутствие. Телевидение, кинотеатры, радио, разумеется, не согласуясь между собой, распространяют его искусство и саму его личность в неслыханных масштабах. Бывали недели, когда плотность его присутствия становилась предельной. Как же мы эксплуатируем тех, кого полюбили – до "упора"! В такие дни хотелось, чтоб возник некий центр, виза которого была бы обязательной "для всех лиц и учреждений, вознамерившихся выставить артиста на всеобщее обозрение. Чтобы в ответ на просьбу раздавался неумолимый "компьютерный" голос: "лимит на Ульянова исчерпан, обратитесь в следующем году". Да, нет, куда там...

Читаю мемуары театральных корифеев прошлого, некоторых я

еще застал, помню их рассказы. Сладкие, влекущие страницы. Кажется сам начинаешь жить в мирном, душеспасительном мире. Репетиция, обед, отдых, спектакль, ночной ужин, веселые, умные беседы, прелестные женщины, пятнадцать-двадцать человек гостей, все талантливые, известные. Великий пост – шесть недель отпуска, а летом два месяца... Волшебные страницы! И единственный родной дом – театр. И легенды, легенды... Там, в Москве, в Камергерском Станиславский, Москвин, Качалов, Книппер, в Малом – Ермолова, Федотова, Ленский, Южин... Если бы попасть! Мечты провинциалов, ночные очереди... Вон, пошел, смотрите, смотрите!..