Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - Рик Басс

Reynolds Price, «Two Useful Visits»

Copyright © 1990

Опубликовано в «Вирджиния куотерли»

© Н. Малыхина, перевод

Мэдисон Смарт Белл

Семя дракона

Мэки Лаудон жила одна в маленьком доме, выстроенном из камня и железа, на улочке к западу от Двадцать Первой авеню. Она уже давно жила там одна. Старый плющ ковром перекинулся через ступени ее крыльца, а в палисаднике стояла высокая трава с несколькими непрошеными кустами бирючины. Улица была достаточно старая, так что на ней росли несколько больших деревьев, а дома поднимались над тротуаром на высокой земляной насыпи. По всему кварталу обычно было тихо; почти всегда очень, очень тихо.

Внутри дома, казалось, царила инертность, хотя, возможно, это только казалось. Передняя комната когда-то была гостиной, но теперь здесь, среди старой меблировки, валялись все скульптурные инструменты Мэки Лаудон. Здесь были торшеры, качалка, пара кресел, хрупкие маленькие приставные столики, а также молотки, долота, резцы, стамески, пилки и другие приспособления и еще — разные скульптуры из дерева и камня. В прежние времена с Севера приезжали люди, чтобы забрать работы для продажи, но их визиты прекратились уже очень давно. Ее это не беспокоило, и она не помнила, почему пропал спрос на ее произведения.

Вещи, которыми она перестала пользоваться, были брошены там, где послужили ей в последний раз. В кухне на газовой плите стояла железная сковорода с пригоревшими остатками яичницы — память о последнем случае, когда Мэки Лаудон удосужилась приготовить себе горячую пищу. В паре минут ходьбы по улице какие-то азиаты открыли магазинчик с кафе, и она запасалась там продуктами, названий которых даже не знала. Покупала соленые сливы, связки маленьких сушеных рыбок, у которых глаза были больше головы, и горшочки с овощами, погребенными в каком-то иле. Пустые упаковки Мэки выкидывала в раковину, а когда она заполнялась до краев, складывала мусор в мешок и, спустившись по шаткой наружной лестнице, оставляла его на задворках в проулке, откуда он обыкновенно куда-то исчезал. Еще была кастрюля, в которой Мэки варила кофе, и все. Над раковиной на подоконнике стояла старая чашка, изнутри покрытая филигранью трещинок, окрашенных танином. Каждое утро, если погода была хорошая, луч солнца находил розу, нарисованную возле верхней кромки чашки, с минуту согревал ее и двигался дальше.

Мэки носила бесформенные хлопчатобумажные платья в цветочек, закрывавшие колени, а зимой надевала мужское твидовое пальто. Если свет падал сзади, сквозь подол платья просвечивали ноги. Они были слегка кривоваты, а плечи и руки несколько крупны для женской фигуры. Ее порою беспокоил артрит, но не до такой степени, чтобы нельзя было работать. Лицо у нее было некрасивое, кожа толстая и сморщенная, как у слона. На подбородке росли несколько длинных белых волосков. Остальные волосы были густые и седые, она подстригала их сама в форме неровного шлема и смотрела на мир из-под его забрала. Правый глаз у нее был зеленый, а левый — бледно-голубой — был поражен особым видом нервного тика. В течение примерно пяти минут веко мало-помалу неумолимо опускалось, пока глаз не закрывался полностью, а потом неожиданно взлетало вверх, открывая проснувшуюся в испуге голубизну. Из-за этого одни говорили, что у Мэки Лаудон дурной глаз, а другие считали ведьмой, что было неверно, хотя она и в самом деле вела беседы с демонами.

Перед камином в бывшей гостиной стоял толстый ореховый ствол высотой в пять футов, из которого Мэки Лаудон ваяла огромную голову Медузы. Рабочей подставкой служила забытая скульптура — глыба известняка с плоской верхушкой; в камне угадывались едва намеченные голова и рука Сизифа. Чтобы дотянуться до верха деревянной колоды, Мэки становилась на ветхую вышитую оттоманку, а стамески были разложены на каминной доске. Окна, выходившие на улицу, не мылись годами, сквозь них сочился слабый и тусклый свет, но ей хватало и такого. Стамески были некогда заказаны в Нью-Йорке и все были такие острые, что хоть брейся. Она не часто пользовалась деревянными молотками; где бы она ни прикоснулась к дереву своим резцом, орех подавался легко, как масло. Она резала, и ее странный глаз открывался и закрывался в своем сбивчивом ритме, а шепот и бормотание демонов успокаивало ее, как песенка.

Их было двое, Элиэль и Азазель. Оба время от времени делали торжественные и взаимоисключающие декларации о своей доброй или злой сущности. Они часто вздорили друг с другом или с ней, а иной раз сотрудничали, некоторым образом объединяя противоположности. Элиэль представлялся ей духом воздуха, а Азазель — духом тьмы. Иногда они менялись ролями, а порой оба претендовали на ту или иную. Они предъявляли. противоречивые притязания на право распоряжаться силами памяти и магии, хотя Мэки Лаудон всегда могла напомнить демонам, что в реальном мире им мало чего удается достигнуть самостоятельно.

Азазель обычно с неприязнью относился к Медузе. Ты не представляешь себе, во что ввязываешься, — сказал он на этот раз. — Ты сама не таешь, что ты вызываешь и зачем.

— Я точно знаю только то, что ты — унылый бес, — ответила Мэки Лаудон. Но сказала это любя, потому что в это утро владела собой и демонические пререкания были приятны ей, как пение хора. — Ты всегда подаешь неверные идеи, — сказала она Азазелю. — Ты мой ненужный демон.

Она надавила на стамеску, и еще одна бледная стружка наружного слоя отпала от темной сердцевины орехового дерева.

Мэки Лаудон возвращалась домой из своей продовольственной экспедиции, несла в руках две тяжелые пластиковые сумки; они оттягивали плечи и болтались у самой земли. Голову она тоже опустила и осматривала тротуар — не найдется ли что-нибудь интересное. А в паре футов над ее затылком незримо кружились Элиэль и Азазель, то и дело ныряя и стрелой уносясь вперед, словно деревенские ласточки вечером. Они вели один из тех бессмысленных споров, к которым склонны нематериальные существа, — спорили, вдет ли сейчас дождь или нет. Для Мэки Лаудон было достаточно ясно, что дождь идет, но не такой сильный, чтобы останавливаться и доставать еще один пластиковый мешок, которым она обычно накрывала голову, если шел действительно сильный дождь. Но пока лишь несколько крупных капель брызнули на тротуар далеко друг от друга.

Она почти подошла к очереди, с шарканьем вползавшей на дневной сеанс в Президент-театр, как вдруг остановилась и, опустившись на колено, потянулась за облачно-голубым стеклянным шариком, застрявшим в треугольной трещине тротуара. В этот момент толпа людей перед кинотеатром зашумела и задвигалась. Мэки подняла глаза и увидела, как на мостовую, громко плача, выбежала маленькая черная девочка, лет пяти, не больше, а за ней гналась толстая черная женщина и стегала ее по плечам собачьим поводком-цепочкой — по крайней мере, так утверждал Азазель.

Вы то видели? — прошипел Азазель; когда он говорил тихо, голос его делался свистящим. Взвизгнув тормозами, резко остановилась машина, просигналила и поехала дальше. Очередь перестроилась; ее конец медленно втягивался в фойе кинотеатра.

Видели, как? — спросил Элиэль. — Ни один из этих людей, похоже, ничего не видел…

Они никогда ничего не видят, — сказал Азазель. — Понимаешь, так уж устроен мир.

Мэки Лаудон взяла шарик большим и указательным пальцами и поднесла к своему нормальному глазу, но шарик вдруг утратил все великолепие. Пятно внутри него выглядело теперь не взвихренным облаком, а бельмом. Она щелчком отбросила шарик на обочину и смотрела, как он катится в решетку водостока.

Ты что, слепоглухонемая? — брюзжал Азазель. — Неужели не знаешь, что нынче вытворяют с детьми?

— ЗАТКНИСЬ! — крикнула Мэки Лаудон, поднимаясь и подхватывая свои сумки. — Вы, оба, заткнитесь немедленно!

На другой стороне улицы древний старик, клевавший носом на крыльце, вскинул голову и уставился на нее.

В спальне стояла низкая кровать с продавленным мягким матрасом, и каждый раз, когда Мэки Лаудон ложилась спать, она чувствовала, как он обжимает ее со всех сторон, словно живое тело или глина. Но если она просыпалась среди ночи, то ей казалось, что ее засосало через разрыв в небесах и она плывет в чернильной темноте Вселенной, а звезды безмерно отдалились от нее и друг от друга, и только далеко-далеко внизу виднеется зелено-голубая Земля размером со слезинку. Где-то там (она это знала) продолжают свое существование муж, сын и двое внуков, и она ощущала тоску по ним, а иногда даже глубокую боль.

Ты выбрала нас, — напевали Элиэль и Азазель. Здесь, в космосе, они всегда пели хором. И здесь она иногда почти видела их — краешками глаз — яркие, вспыхивающие огоньки. Смотри, — пели они. — Это даже прекраснее, чем ты могла надеяться.