Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Простолюдины, занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил золото? Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля, вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет – не возьмет.
Ударили в медный диск. Четыре пекарских ученика большими мешалками месят тесто. Ритмично, под музыку, они ходят вокруг бочки, как лошади вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют:
Тесто мнется, тесто льется,На жаровнях хлеб печется,Только весь он – так-то вот! –Для сиятельных господ.Им – коврижка, нам – отрыжка,Им – богатство, нам – шиши,Так что, братцы, надрыватьсяДа стараться – не спеши…
Входит Лукрин, хозяин пекарни, с кнутом в руке. При виде его ученики заработали вдвое быстрее. И запели хором:
Упорно, проворно, и ночью, и днем,Всем людям на свете мы хлеб свой печем…Побольше уменья, побольше терпенья,И выйдет не хлеб у нас,А объедение!
Лукрин расхаживает, как укротитель зверей, сыплет ругательствами, пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы в печь, раз – один, раз – другой, чем дальше, тем скорее. Зрители хохочут над этой беготней. Вот маленький ученик, больше похожий на девушку, сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился.
Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее, барабаны неистовствуют, кнут так и свищет. Буханки выстраиваются на прилавке, румяные, соблазнительные.
– Неплохо, – сдержанно улыбнулся претор. – Я еще не видал пантомимы о выпечке хлеба.
– Но что за этим кроется? – скептически заметил префект.
Вигилы, расположившиеся у ног сенаторов, ковыряли в носу. Потеха – и ничего больше. Работы не будет…
– Замесите тесто на новый хлеб!
И вот уже в бочке новое тесто.
– Сегодня расплата, ученики мои, – произносит Лукрин. – Подумайте.
Можно получить либо хлебом, либо по три сестерция, но только с вычетом двадцатипроцентного налога.
– Мы хотим денег, пусть с налогом! – прозвучали четыре голоса.
– Тупоголовые! Ведь хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! – сказал Лукрин и ушел.
Происходит совет учеников.
– Этот хлеб жрать нельзя!
– Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать?
– Что выбираем?
– Дерьмо с налогом!
– Мы хотим денег! – хором произносят они при появлении Лукрина.
– Тогда завтра, раз вы такие упрямые.
– Это не годится, господин, что же мы будем есть?
– У вас есть возможность: хлеб!
– Нет! Нет! Нет! Нет!
В пекарню входит эдил, который обязан следить за качеством, весом и ценой хлеба. Щелкнул кнут, ученики ретировались. Пекарь низко кланяется.
Эдил взвешивает хлеб на ладони, раздумывает, рассматривает. Нагнулся, ковырнул тесто, потянул воздух и отскочил, зажав нос.
– Что это? Откуда эта вонь? – строго спросил эдил.
– Это какое-то недоразумение, господин мой, я очень обеспокоен.
Наверно, в муке что-то было, уж и сам не знаю.
– Пусти. Попробую еще раз!
– Нет, лучше не надо. Ведь мне продал муку благородный… – Он прошептал имя. Оба почтительно вытянулись.
– Но ты покупателей лишишься, говорю тебе.
– О нет! Один я даю им в долг. – И в сторону:
– Дело-то стоящее, окупится.
– И все же это нельзя продавать. Я отвечаю, ты знаешь. Как ты из этого выкрутишься?
– Бояться нечего, господин, раз за нами стоит X.
Подает эдилу кошель:
– Приятный звон? Не так ли? Позволь подарить тебе это!
Эдил в негодовании делает руками отрицательный жест. Одна рука отвергает, другая, однако, берет и прячет под тогу золото.
Публика подняла оглушительный рев. Спорщики не могли угомониться:
"Видал? Я выиграл! Гони монету!" А другие: "Воры они все! Все!"
Префект напустился на претора:
– Что это такое? Высокопоставленное лицо берет взятки? Прекратить! В порошок стереть! В тюрьму!
Претор усмехнулся:
– Не шуми. Эдил ведь и на самом деле этим занимается. И потом – здесь нет ничего против императора. И против властей…
Так они торговались, а представление между тем продолжалось.
В пекарню вошел покупатель. Одет в залатанный хитон. Походка неуверенная, движения скованные, голос почтительный. Воплощение робости, хотя роста немаленького.
"Фабий! Фабий!" Хлопки.
– Мне бы хлеба, господин, но только очень прошу – хорошо пропеченного.
– Вот тебе!
Тот взял и не понюхал, не взвесил. Простофиля.
– Если позволишь, в долг…
– Ладно. Я тебя знаю…
Ушел. Пришли другие покупатели. Поумнее.
– Он черствый. Как камень.
Эдил заступился за пекаря:
– Ничего ты не понимаешь. Это для зубов полезно.
Покупатель уходит. Приходит новый.
– Это не хлеб, а кисель. Чуть не течет…
Эдил смеется:
– Безумец! Я еще понимаю, когда жалуются, что черствый. А тут? Зато челюсть не свернешь!
Следующий покупатель:
– Он слишком легкий. Легче, чем должен быть…
Эдил замахал руками.
– Сумасшедшие. То недопеченный. То горелый. То мягкий. То черствый. То легче. То тяжелее… Чепуху мелете. Хороший хлеб, и все тут!
Выгоняет всех. Пекарь потирает руки. Эдил уходит, на сцене появляются члены коллегии пекарей. Они одеты лучше, чем в начале представления. Все в белом, словно в тогах. Пекарские колпаки исчезли, волосы причесаны, как у благородных господ.
Зрители замерли. Боги! Это не пекари. Это сенаторы!
– Сенаторы!
– Что я говорил? Тут аллегория. Безобразие! Прекратить! – заорал префект.
Претор заколебался, нахмурился.
А действие низвергалось водопадом.
– Он взятку принял? Принял?
– Принял!
Пекари развеселились:
– Давай. Пеки. Продавай. Бери. Живи. Жить – иметь. Иметь – жить.
Слава тебе, прибыль, откуда бы ты ни пришла!
Пекари ушли со сцены под громкие звуки музыки.
Народ ревел. Все начали понимать. Поняли и вигилы, эх, не одна потеха будет, будет и работа!
Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр. Обеспокоенный претор оглядывался на когорту преторианцев. Префект злобно постукивал кулаком по барьеру ложи.
Но несколько человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла по-детски смеялась и восклицала: "Давай. Пеки. Продавай. Бери". Валерия была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил.
По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка. Кто бы мог подумать!
Фабий, который играл последние роли в его трагедиях, сам теперь пишет пьесы? В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки – просто холодные аллегории.
Правда, пьеса несколько вульгарна, она для толпы, а не для образованных людей, размышлял философ. И все-таки Фабий молодец. У него ость юмор и смелость. Сенека даже завидовал Фабию, сам он на такое не способен. А проделка с Авиолой! Сенека уверен, что это дело рук Фабия, хотя его и отпустили после допроса, так как было доказано его алиби. философу было интересно, чем кончится пьеса. Смелые намеки на сенаторов слегка испугали его. Заметил он и взгляд, который претор бросил на когорту преторианцев.
Сенека хорошо знал свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно посмотрел на него и демонстративно захлопал.
Претор молча указал разозленному префекту на философа:
– Сенека доволен.
На сцену выскочила женщина. Она тащила за собой покупателя – Фабия и эдила. Ей это ничего не стоило. Она была похожа на здоровенную кобылу, этакая гора мяса. За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук мужа – Фабия – хлеб.
– И это хлеб? Где тут пекарь?
Голос с верхних рядов.
– Заткни ему этим глотку, пусть подавится! Пусть знает, что нам приходится жрать!
– Где пекарь? – визжала Волюмния.
Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда:
– Но ведь эдилу хлеб понравился!
Она повернулась к эдилу:
– Это же навоз! Понюхай! Съешь! Кусай! – Она совала хлеб ему в рот.
– Грызи! Жри!
Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал:
– Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься!
– Ты? Ах ты, трясогузка, пачкун никчемный, да окажись ты у меня в постели, от тебя мокрого места не останется!
И, подняв хлеб в руке, заорала:
– Это мусор! Дерьмо! Пле-сень!
– Плесень! – повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал оправдаться:
– Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры.
Обманутые покупатели бушевали в пекарне. Пекарь убежал. Ученики и подмастерья присоединились к покупателям, набросились на эдила и общими силами сунули его головой в полную грязи бочку. Из бочки только ноги торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих.
Весь театр ревел и гоготал. Фабий сбросил свой пестрый центункул и в грязной, дырявой, заплатанной тунике, обычной одежде римских бедняков, вышел на край сцены к публике. Показывая на торчащие из бочки эдиловы ноги, он произнес:
