Запах звёзд - Геннадий Моисеевич Файбусович

стукнуло его сбоку, ниже крестца. Человек кричал на него. А что ему еще оставалось делать? Он прав, подумал конь.

Но раскачивать воз он не решался, потому что, хотя уклон был небольшой, сани все же свободно могли поехать назад, и тогда уж их не удержишь. "Эй, вы", — скомандовал он, а себе он сказал: "Держись", — и подобрался весь; и вот, нащупав упор, вдавившись в землю четырьмя ногами, вобрал в себя воздух и рванулся изо всех сил. Но сани не сдвинулись. Он опять дернул, потянул изо всей мочи. Они не сдвинулись. "Глупо, — подумал белый конь, — это уж совсем глупо", Возчик, который помогал ему, как умел, по-видимому, успел утомиться и тяжело дышал ртом, опустив дубину. "Спокойно", — сказал конь; внезапно, бешеным рывком, царапая лед копытами, он бросился вперед: передние санки скрипнули, воз качнулся — и не двинулся. Теперь он весь дымился, пот, не успевая превращаться в иней, стекал по его бокам извилистыми ручейками. Он решил покачать осторожно. "Только не сразу", — предупредил он и выбрал на всякий случай ямки для упора, если глыба поползет назад. "Ну?" — спросил он главным образом для бодрости. Плечи молчали. Он подождал полминуты, потом глубоко задышал, закивал большой головой, затоптался, думая только об одном: как бы не потерять свои точки упора. И обледенелые оглобли запели и затрещали внизу, в тех местах, где они были прицеплены к крюкам в полозьях. Ему удалось качнуть передние санки ("Балуй у меня, сволочь, затанцевал!" — закричал возчик), и каждую минуту он со страхом ждал, что сани поедут назад; они не поехали; между тем он выбирал момент: весь смысл этого приема состоял в том, чтобы, раскачав, сразу дернуть, чтобы воз не успел остановиться. Он раскачивал все сильнее, теперь уже не только оглобли — весь воз за спиной у него стонал и пел на все лады. Раз, два — возчик схватился за оглоблю, конь кивал головой все сильнее… три! — рванул! И что-то сдвинулось. Рванул! — на вершок сдвинулись тяжелые сани, — рванул!.. Но больше они не двигались. Примерзли. И он стоял, уронив голову, в глазах пошли зеленые круги, колени колыхались.

"… Подхват!" — заорал, вдруг спохватившись, возчик. "Подхват, подхват!" — взывал он в отчаянии, в страхе и надежде, потому что не сваливать же с воза: бригада живьем сожрет за погибшие проценты, да и не под силу одному разгрузить. "Подхва-ат!…" — и голос его бессильно повис в пустоте, а в полусотне метров. на вышке, солдат-азербайджанец, скучая, притоптывал толстыми валенками, смотрел на него и пел тягучую песню.

Что-то показалось из лесу, это трусила лошадь. Под-хватчик подъехал, подпрыгивая, как мешок на ухабах, — он скакал без седла. Он был тощ и бледен, только большие перепончатые уши, вылезшие из облезлой ушанки, надетой задом наперед, сильно краснели. Свалившись со своего коня, подхватчик пустился отплясывать чечетку — грелся. Белый конь тотчас узнал его лошаденку: это был давешний лохматый конек, утренний приятель; возчик схватил его под уздцы — конек оскалился, замотал головой и начал мелко рыть снег передним копытом. Возчик молча отвесил ему рукавицей по короткой морде. Конька поставили впереди, подвязали постромки. Сзади белый конь из своих оглобель смотрел на него сверху вниз спокойным безнадежным взглядом.

Ушатый сидел на снегу и тер, кряхтя, свои уши — точно чесался. Старик возчик гаркнул команду: "… твою мать!" — воздел руку с дубинкой, и началась эта бесконечная глупая маята, бессмысленность которой была ясна заранее каждому, и только люди этого не понимали: в десятый, в двадцатый раз, надсаживая горло и то хватаясь за оглобли, то отбегая назад, чтобы упереться в бревна, и снова подбегая, ломая свои устрашающие орудия о спины лошадей, старик гнал их вперед и чем больше выбивался из сил, тем становился упрямее. Все было напрасно, хуже того, бесцельно — уже потому, что не было слаженности у старого коня, теперь едва державшегося на ногах, и конька, что один раз даже чуть не грохнулся на снег и, вертясь под ногами, махая грязным хвостом, в сущности, только мешал.

"Эх, — сказал Ушатый, сидя на снегу, — батя… Охота тебе. Да мать их в рот и с ихней работой!"

Возчик как будто не слыхал его слов: он что-то делал там, за санями, — сопя, разгребал снег. И вот поднявшись и подняв над головой своей то, что он откапывал из-под снега — обледенелую доску, — бросился вперед с новой и невиданной яростью, словно это были не лошади перед ним, а нечто мерзкое и ненавистное, олицетворявшее его собственную мерзкую жизнь. Несчастный конек заметался в постромках, сам белый конь, сильно обеспокоенный, мотал головою и пятился, хомут с дугой стал налезать ему на голову; но все это продолжалось недолго. Доска сломалась, возчик с отвращением отшвырнул обломок и сел с размаху на снег, хватая ртом воздух.

"Ну чего я говорил, — заметил укоризненно Ушатый. — Кончай, батя, в рот их…".

Возчик ничего не ответил, по его лицу стекал пот. Семь лет назад он был приговорен отбывать двадцать пять лет в невидимой стране за что-то, чего он и сам уже не помнил; но теперь он об этом не думал, как не думал вообще о своей прежней жизни: она была ампутирована, ее просто не существовало. Он думал о том, что и у него, и у этого полуцветного ублюдка, сидящего на грязном снегу, один общий враг — план. Возчик думал о работе. Не было ничего на свете ненавистнее работы.

"На х… нам этот лес, — мы его не сажали!" — изрек Ушатый.

Вдруг он вскочил. "Подлюки! — закричал он. — Едут. Торопются, хады. Чего торопются — срок большой!"

Повернув голову, возчик тупо посмотрел в сторону леса: оттуда показался следующий воз. Дорога одна — с колеи не своротишь…

Ушатый заволновался.

"Ты, але, батя… Ты давай сваливай. Вот что. Дорогу надо освобождать". "А ты-то на что, — отвечал, насу-пясь, возчик. — Я буду разгружать, а ты гузно греть?" Ушатый открыл черный рот, воззрился на старика. "Ишь т-ты! — сказал он. — Фашист! Не хочешь работать, падло?.." — "Э-гей, подхват!" — раздался со стороны леса истошный голос. Потом снова: "…а — а