Любовники - Кэтлин Уинзор

Джасинта сидела молча, слушала, а потом некоторое время обдумывала слова матери.

— Как это ничего не остается? — вдруг выпалила она. — Мы обрели друг друга! У меня есть ты, а у тебя есть я!

— Разумеется, — кивнула Шерри и улыбнулась. — Безусловно. И ты знаешь, что я тебя люблю, Джасинта. А я знаю, что ты любишь меня. И ни одна из нас ни за что не захочет причинить боль другой. Но мы уже однажды возненавидели друг друга. И боюсь, что это может повториться.

— Нет! — отчаянно закричала Джасинта. — Это не повторится! Если ты хочешь его… то и будь с ним! А я же… — Она начала взволнованно жестикулировать, словно только что перед ней встал его образ и надо было любой ценой отогнать его от себя. — Я больше не желаю иметь с ним ничего общего! Вот… я его вижу! Вижу совершенно отчетливо! Я знаю, что он сейчас здесь! И я… я… я отдаю его тебе! — И, не осознавая, что она делает, Джасинта сложила руки вместе и протянула их Шерри, словно держала в них подарок.

Шерри отшатнулась и весело рассмеялась.

— О Джасинта, Джасинта, Джасинта, дорогая!

Потрясенная и обиженная, не понимая, чем она вызвала прилив такого необузданного веселья у Шерри, Джасинта резко выпрямилась, уронила руки и пристально посмотрела на мать.

— О чем это ты? — осведомилась она холодно.

— Ты так мила, дорогая, И так наивна.

Джасинте весьма не понравилось, что Шерри разговаривает с ней в подобной манере, как с наивным и глупеньким ребенком. Какое право у Шерри смеяться над ее столь искренним стремлением угодить ей, показать, что в будущем она полностью отрекается от удовольствия находиться рядом с ним? Почему же Шерри не благодарит покорно за то, что она, Джасинта, отказывается от столь многого, и отказывается ради нее? Как смеет хохотать над этим?

— Не надо, дорогая моя, не надо, — проговорила Шерри, недовольно поджав розовые чувственные губки. — Не надо ссориться со мной или обижаться на меня. Уверяю тебя, ты — очаровательна, трогательна и восхитительна. Но каким же это образом ты сможешь отказаться от него? Скажи-ка мне, когда мы с тобой были живы, что для нас являлось источником самого сильного наслаждения и огромной надежды?

— Ну… полагаю…

— На подобный вопрос совсем не трудно ответить, — поспешно проговорила Шерри. — И тебе ответ известен не хуже, чем мне. Это — телесная любовь, и ничего больше. О, мы, конечно, притворялись и делали вид, что есть еще уйма вещей, доставляющих нам ни с чем не сравнимое удовольствие, и если бы я была жива, когда ты стала взрослой, то, полагаю, мне пришлось бы пережить немало минут лицемерия, рассказывая тебе о том, что есть много всего на свете… И разумеется, ни одна из нас не сумела бы одурачить другую. Что ж… Ведь он совершенно прав, по крайней мере там, где дело касается телесной любви. Ну, а теперь что ты мне на это скажешь?

Несколько минут Джасинта стояла, оцепенев, и в молчаливом замешательстве смотрела на Шерри. Вначале ее до глубины души потрясло все услышанное, потом охватили гнев, боль, неприязнь. И в конце концов сказанное Шерри воспринялось как вызов.

— Я не верю тебе! — крикнула Джасинта.

С хладнокровным, но учтивым выражением лица Шерри приподняла брови.

— Не веришь? Почему? Что же тогда мы ценим больше? Ответь же!

Джасинта совсем смутилась и сейчас ощущала одно: что ее вначале разыграли, а потом обманули. Всю свою жизнь она считала мать блестящей, благородной дамой, воплощением женственности и светскости. А здесь? Кем же Шерри оказалась на самом деле? Неужели действительно верит в то, что только что сказала?

В таком случае, обязательно нужно разрушить этот фальшивый материнский образ. Но возможности для этого никак не появлялось. Этот образ приходил к Джасинте незванно и, уж безусловно, против ее воли. Шерри настойчиво навязывала его дочери, прибегая к разным средствам — своей холодной улыбке, безразлично-вызывающим манерам… Так что Джасинта приняла его. «Вот и прекрасно, — подумалось ей. — В конце концов, это может обернуться моей силой, которая и спасет нас обеих».

Мысль о том, что она хоть и с трудом, но все-таки раскусила Шерри как женщину эгоистическую и с чувственными наклонностями и это знание действительно сможет спасти их обеих, привела Джасинту к убеждению, что ей даны сила духа и способность к самопожертвованию, о чем она раньше даже не догадывалась. Неужели эти свойства характера заложены в ее природе?

— Есть очень многое на свете, что мы ценим больше, — произнесла она рассудительным, не лишенным торжественности тоном. Однако тут же ощутила страшное волнение, и ее огромные черные глаза, устремленные на Шерри, загорелись какой-то неведомой ей доселе решительностью. — А то, о чем ты только что говорила, — продолжала Джасинта медленно и с явной неприязнью, словно светская дама, приподнимающая широкие юбки, проходя через грязную лужу, — это не величайшая, а меньшая из всех человеческих ценностей.

Она говорила с таким неистовством, с таким убеждением, что напрочь забыла не только о том, что совсем недавно сама была с ним, но и о его мужественной, покоряющей красоте. Теперь все, что имело хоть какое-то отношение к нему, казалось ей отвратительным, ужасным, зловещим.

Шерри подняла одну бровь и медленно повернула в руке зонтик, а затем ткнула его кончиком в пол и оперлась на него.

— Неужели? — почти шепотом произнесла она. Шерри выглядела все еще веселой, но в ее взгляде уже чувствовалось раздражение. Вместе с ним в глазах матери читалось и сожаление, заставившее Джасинту стать еще более решительной.

— Ты смотришь на меня так, словно считаешь меня маленьким ребенком! Ты не имеешь права так думать! В жизни существует очень много благородных и красивых вещей… — Она яростно всплеснула руками, резко повернулась и быстро подошла к окну, нервно ударяя в ладошки, затянутые лайковыми перчатками. Ей казалось, что кровь стремительным потоком мчится по всему ее телу, от гнева и волнения на теле возникла испарина. Одновременно с этим пришел какой-то бессознательный страх. И вновь Джасинта повернулась к Шерри. — Да, да, на свете очень много таких вещей! — вскричала она. — Начать с того, что существует материнская любовь! Да, любовь матери к ее ребенку!

— Совершенно верно, — согласилась Шерри, по-прежнему неподвижно восседая в кресле, обитом алым бархатом. Она держала голову высоко, с достоинством, хотя в глазах горели веселые искорки. — Но здесь нет детей.

— А я у тебя? — закричала Джасинта, но сразу же осеклась, понимая, что в некотором роде выдала свои чувства.

Случилось нечто ужасное.

Она сказала что-то не то.

Что же это такое?

Она ведь хотела как лучше, думала, что возвысится и облагородится, и тут внезапно, без всякого повода, вдруг выдала себя чем-то ужасным. Совсем ослабев, ожидала, что скажет Шерри… Наконец-то у матери есть шанс уничтожить ее окончательно, что сейчас и произойдет. Да нет. Эта возможность появилась у Шерри сразу же, как только Джасинта повела на нее свою необдуманную атаку. Если бы знать, где ошибешься!

Однако Шерри не сделала ничего из того, что можно было от нее ожидать. Она лишь приподняла брови и немного отвела взгляд в сторону. А когда вновь повернулась к дочери, на губах ее играла улыбка.

— Что ты сказала? — чуть рассеянно произнесла она. — Ах, да… Ну, конечно, у меня есть ты. И раз уж ты есть, то полагаю, мне следовало быть той, кто…

— Нет! — перебила ее Джасинта. — Не надо! — закричала она, ибо страшно не хотела слушать дальше. Ей не хотелось вдумываться в смысл материнских слов. — Есть еще очень много всего! Есть честь, справедливость, преданность, здравый смысл, благородство, самоуважение и…

Она продолжала перечислять все эти благородные качества, загибая пальцы, но Шерри мягко перебила ее по-прежнему с учтивой и ласковой улыбкой на устах:

— Все эти мирские добродетели не могут заставить тебя забыть о том, как проходит время… а он может, как это мы с тобой уже знаем.

Джасинта замолчала, понурила голову и отвернулась. Ведь только что ее переполняли убежденность, решительность и почти религиозное чувство добродетели. И еще — гордость. Ей так хотелось стать мученицей за них двоих, а тем самым — благороднее и лучше.

Разве когда-нибудь можно было представить, что ее посетят подобные чувства по отношению к матери? И ей стало стыдно за себя, так же стыдно, как всего несколько минут назад было стыдно за мать.

И вот Шерри заговорила вновь — неизменно спокойная, самоуверенная, беззаботная. Очевидно, совсем недавняя сцена между ней и дочерью вовсе не стала для нее катастрофой, каковой виделась Джасинте.

— Разве ты еще не поняла, что здесь никто не видит никакой ценности в добродетельном существовании? Никто его не уважает, никто даже не претендует на него. Все мы пребываем в одинаково безысходном положении, обреченные вечно бороться со временем. А телесная любовь — единственное, что способно вечно доставлять нам наслаждение. Ибо когда она приходит, то приходит всякий раз по-новому, иначе… Потом мы забываем о случившемся… и вот оно повторяется, и вновь это удивительно и прекрасно. По крайней мере какое-то время мы перестаем считать минуты.