Голова в облаках - Анатолий Жуков

— Давайте бумагу, товарищ Ручьев, что вы от меня бегаете! Или на меня хотите свалить? Не выйдет! Я за ваши мясорубки отвечать не стану. — И устремилась за помощью к Юрьевне: — Он сам, Клавдия Юрьевна, устно разрешил собрать металлолом…

Ручьев выскочил на улицу и устремился в милицию.

Предупрежденный Юрьевной Сухостоев, начальник отдела, задал несколько самых общих вопросов о комбинате, спросил, много ли «несунов» и как поставлен контроль, затем по внутреннему телефону вызвал сержанта Пуговкина, который сегодня дежурил по отделению. В ожидании его доверительно сообщил Ручьеву свою знаменитую формулу жизни, почитаемую хмелевцами за простоту и мудрую краткость. «Каждый человек отбывает на земле свой срок. Уважающий законы и правила — здесь, в окружении трудового коллектива, родных и близких, неуважающий — там, где нет ни родных и близких, ни трудового коллектива». И в качестве примера любезно присовокупил:

— Гражданин Башмаков, возможно, плохой руководитель, но вряд ли он попадет «туда», поскольку уважает и соблюдает…

На столе пронзительно, Ручьев даже вздрогнул от неожиданности, зазвенел телефон, Сухостоев поднял трубку:

— Да, я самый… О, Рогов-Запыряев, приветствую вас! Ну как сторожевая машина, отладили?… Еще одно испытание?… Нет, не могу, вы уже двух милиционеров повредили… И служащих использовать не разрешаю. На вас уже поступили жалобы от четверых поврежденных… Добровольцы? Это, конечно, другое дело, но ответственность за их здоровье не снимается… Да?…Ну если он сам… До свиданья. — Положил трубку и сказал Ручьеву так, будто хотел обрадовать: — Ваш Михеич согласился на последнее испытание. Добровольцем! А Рогов-Запыряев, доложу вам, настойчивый, соответствующий человек и порядок знает. Если сторожевая машина удастся, мы будем спокойны за охрану банка. Хотя, правду сказать, за последние полвека никто на него не нападал.

— Товарищ подполковник! — звонко крикнул от двери маленький, перетянутый ремнями сержант Пуговкин, в миру Федя-Вася. — Прибыл по вашему приказанию.

— Почему долго прибывал, сержант?

— Из Ивановки звонили, товарищ подполковник. Насчет смерти ночного сторожа. От каких причин? От естественной старости. Когда умер? Час тому назад. В собственной избе.

— При чем тут мы? Сторож ночной, а умер днем, без причин, в своей избе. Вот если бы ночью, при исполнении, улавливаете направление моей мысли?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Зачем же они звонили?

— Телефон перепутали, товарищ подполковник. Хотели в больницу, попали в милицию.

— Чудаки. Пусть другой раз не попадают куда не надо.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

— Вот, гражданин Ручьев, какие дела, — улыбнулся Сухостоев. — Не только у вас бывают путаницы и смешные случаи, но и у нас. Сторожил ночью, а умер днем. Чудак, правда?

— Большой чудак, — согласился Ручьев. — Только вы ускорьте, пожалуйста, мое дело, товарищ подполковник.

Сухостоев милостиво кивнул и тут же приказал сержанту:

— Займись-ка гражданином Ручьевым. Протокол представишь лично мне. Я мог бы и сам, но конец полугодия, надо сводный отчет по правонарушениям готовить. До свиданья.

В комнате дежурного Федя-Вася усадил Ручьева к столу напротив себя, раскрыл планшетку с писчими принадлежностями, достал форменные листки допроса и, наставив на Ручьева требовательный взгляд служебных немигающих глаз, сообщил:

— Каждое дело должно отвечать на семь основных вопросов: кто? что? где? когда? с кем? при каких обстоятельствах? с какой целью? Рассказывайте.

Невзрачный Федя-Вася был кратким и отчетливым человеком.

Ручьев в общих словах изложил историю исчезновения печати, рассказал об отчаянном положении руководства комбината и в особенности лично его, директора.

— Назовите свидетелей съедения печати.

— Не помню. — Ручьев пожал плечами.

— Как так «не помню»? Вы трезвый или употребляли?

— Трезвый. Но заходило много народу, люди менялись, ел я не при них. Правда, лектор Взаимнообоюднов, имя-отчества, к сожалению, не помню, находился в кабинете, но он все время читал лекцию и вряд ли видел По-моему, не видел.

— Вы утверждаете или предполагаете?

— Утверждаю.

— Значит, свидетелей нет? На каком же основании будем считать, что вы съели печать? На ваших ощущениях? — Федя-Вася усмехнулся.

— Не только на ощущениях. Язык вот, говорят, у, меня синий. — Он привычно высунул язык, поводил им в разные стороны, чтобы милиционер убедился в истинности факта.

Федя-Вася кивнул, разрешив спрятать, но опять высказал серьезное сомнение.

— Можно ваш язык приобщить к делу, гражданин Ручьев? Нельзя. И ваши ощущения тоже. Есть у вас свидетели? Нет. Значит, что нужно? Документ о съедении. Форменный, заверенный печатью.

— Да нет же печати, нету, как еще вам говорить!

— Дело не в говорении, гражданин Ручьев.

— В чем же, когда я с утра не умолкаю, и вокруг меня все только и делают, что говорят и говорят, с толку сбили.

— А почему? А потому, гражданин Ручьев, что нет порядка. И в вашем конкретном деле должно быть что? Свидетели, вещественные доказательства, удовлетворяющие документы. Есть у вас это? Нет. А если так…

Тут в дежурку ввалилась красная Смолькова и с ходу к ним.

— Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.

Федя-Вася обрадовался:

— Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?

— Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…

— Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.

Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.

— Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…

Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней — во двор, со двора — на улицу и, не оглядываясь, побежал…

XII

Неподалеку от милиции находился двухэтажный дом редакции районной газеты. На первом этаже размещалась типография, на втором — сотрудники редакции. Ручьев бывал здесь много раз, когда шли материалы о комсомольской работе, и знал всех сотрудников, кроме двух новых — Мухина и Комаровского. Именно к ним он и попал, потому, что двое других были в колхозах, редактор Колокольцев — на бюро райкома, секретарь — в типографии.

— Прекрасно! — воскликнул Комаровский, увидев его в дверях общей комнаты. — А мы уж хотели обидеться, думали, молодой директор не любит представителей печати. Муха, сюда!

Из боковой комнаты выскочил с блокнотом и самопиской в одной руке и с дымящей сигаретой в другой Мухин, тоже обрадованный, готовый к работе.

— Превосходно! — ликовал и он. — Не зря говорили, что вы славный человек. Садитесь, пожалуйста. — Показал на жесткий диван, сам сел за стол, сигарету положил на край пепельницы. — Я всегда говорил, что настоящий автор сам идет в газету, тащить не надо. А, Комар?

— Ну! — Тот сел у торца стола и тоже приготовил блокнот, взял сигарету Мухина, сунул себе в рот.

Вспотевший Ручьев с пиджаком на коленях глядел на них как на своих заступников, добрых избавителей от страшно запутанной ведомственной кутерьмы, в какую он по нечаянности попал. Надо только рассказать все как есть, и они поймут, дадут объективную оценку этой нелепой истории. И если они выручат его сегодня, то завтра все войдет в норму.

— Мы можем наладить ритмическую работу производства без излишних перегрузок, стрессовых ситуаций и курьезных случаев, какой произошел на комбинате сегодня.

— Интересно, — насторожился Мухин.

— Я весь внимание, — сказал Комаровский.

— Дело несложное: утеряна печать нашего комбината.

— Знаем, — сказал Мухин. — Мы же были у вас. Вон какую толпу вы собрали. Так что, считать ее недействительной? Давайте документы.

— Какие документы?

— Об утере. И текст объявления.

Ручьев достал из кармана брюк платок, вытер мокрое от пота лицо и шею.

— Понимаете, какое дело… — Он поглядел на них просительно и недоверчиво, поколебался и махнул рукой: — В общем, съел я ее. Нечаянно.

— Съел? — воскликнул Комаровский.

— Печать?! — прошептал пораженный Мухин.

— Да, печать. Резиночка одна была, отклеилась от ручки, вот и случилось… С колбасой… Закрутился с делами и…

Мухин строчил в блокноте, а Комаровский глядел на Ручьева с таким восхищением, будто тот был любимым человеком и совершил что-то особенное: осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.