Тираны. Страх - Вадим Чекунов

— Куд-кудах-тах-тах!

Хохот грохнул с новой силой, разорвал морозный воздух.

При появлении на крыльце государя толпа притихла, расступилась.

Иван неспешно сошел на двор, сумрачно оглядел окровавленного Пимена.

Архиепископ корчился возле ног царя, тянул к нему дрожащие пальцы. Челюсть его тряслась, заставляя бороду мелко колыхаться.

— Ты посмотри на себя… — склонился к нему царь, брезгливо кривясь. — Какой же ты владыка?.. Не подобает тебе им быть!

Пимен лишь надсадно перхал и беспомощно взмыкивал. Руки его походили на лапы умирающей птицы — кожа на них потемнела, посеклась, пальцы скрючились и царапали грязную наледь.

Иван неожиданно развеселился. Распрямился, топнул ногой и рассыпался дребезжащим смешком:

— Ну что, братия, оженим скомороха новгородского?

Толпа опричников радостно загудела:

— Самое то, государь!

— Правильно!

— Давно пора!

— Уже и невеста готова!

Под гогот и свист появился пронырливый Петруша. Подмигивая и приплясывая, опричник вел под узды выпряженную из царских саней кобылку. Та всхрапывала, дергала шеей и прижимала уши, пугаясь шумной толпы.

Иван осклабился, толкнул Пимена ногой и указал посохом на савраску.

— Нечего валяться! Вот твоя супруга, вставай и полезай!

Грубые руки подхватили архиепископа, срывая с него остатки одежды. Пимен, разом превратившийся в жалкого хнычущего старика, на ногах стоять не мог и все время подламывался в коленях.

— Гляньте-ка, приседает! — зашелся смехом Петруша, ведя кобылку кругом и тыча пальцем в свергнутого новгородского владыку.

Толпа подхватила:

— Чисто пляшет!

— Эка коленца-то выделывает!

— Срамом седым трясет!

— Смотреть противно, прикрыть бы надо безобразника!

— Уха-ха-ха!

Упал возле босых ног обомлевшего от ужаса и позора Пимена дерюжный мешок.

— Справляй обновку!

— Наряжайся, жених кобылий!

— Что ступой стоишь?

— Подсобите ему!

Петруша передал савраскину узду одному из регочущих опричников. Поднял дерюгу, вынул из сапога нож и ловкими взмахами проделал в мешке дыры для головы и рук.

Подскочили еще помощники, натянули на Пимена новое одеяние и закинули на не покрытую седлом спину кобылки.

Царь хлопнул себя по бедру, искренне веселясь.

— Хороша ли невеста? — крикнул он Пимену, которого тем временем уже усадили на лошадку задом наперед и прихватили веревками, чтобы не упал. — Помню, ты ее нахваливал в разговоре нашем!

Низвергнутый архиепископ жалко покачивался и хватался за лошадиный круп.

Из толпы посыпались глумливые смешки:

— Ишь какой резвый!

— Эка оглаживает!

— Не успел обжениться еще, а уже бабу щупает!

— Видать, понравилась!

Громче всех потешался сам государь. Лицо его порозовело, даже круги под глазами стали едва видны. Широкий чувственный рот ломался улыбкой, губы разлеплялись, обнажая нечастые зубы.

Иван утер выступившую от смеха слезу и, возбужденно крутя головой, крикнул:

— Дайте ему музыку!

Тотчас, как из небытия, появились гусли — царские приказы исполнялись мгновенно. Десятки рук споро передавали инструмент, пока не дошел он до Петруши Юрьева. Умилительно сморщив лицо, парень провел пальцами по струнам и одобрительно причмокнул:

— Хороши!

Поманил пальцем своего товарища, верзилу Кирилку Иванова, шепнул ему что-то на ухо. Тот осклабился, закивал. Пригнулся, подставляя спину и плечи. Юрьев взгромоздился на него, придерживая «музыку». Кирилко распрямился, Петруша взмыл над головами, оказавшись вровень с понуро сидящим на кобыле Пименом.

Перехватив гусли на манер лаптошной битки, раскрасневшийся от задора опричник звонко выкрикнул, потешая толпу:

— Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!

Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.

Толпа снова дернулась в хохоте:

— Славно вдарил!

— Звонко!

— Глянь, за башку как ухватился!

— У него небось ангелы в ней запели!

— Петрушка, не сломай музыку!

— Отдай ему, пущай играет!

Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.

— Играй, скоморох! — крикнул царь. — Дай веселенькое!

Толпа поддержала:

— А ну, покажь, на что годишься!

— Это тебе не псалмы тянуть!

— Вдарь плясовую!

Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.

Юрьев, покачиваясь на высоком, как колодезный журавль, товарище, хватил старика по спине кулаком.

— Играй, сучье вымя, ежели царь велит!

Пимен царапнул струны непослушными пальцами.

Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:

— Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!

Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.

В истеричном веселье Иван прокричал:

— В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудет — записать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!

Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.

— И чтобы песни пел, всю дорогу! — разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом. — В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!

Толпа расступалась, пропуская процессию.

Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.

Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.

На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.

Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.

— Скатертью дорога! — хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.

Тишина воцарилась кругом.

Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекой — всем великим городом, участь которого была предрешена.

Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.

Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:

— Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взять — по щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!

Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнении — накрыть ли серебристую фигурку.

— Знаю! — продолжал Иван, горестно изгибая губы. — До озорства охочи! А чуть что — не на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено… Ему и ответ держать перед миром и Господом!

Никто не решался подать голос.

Даже Скуратов стоял, склонив голову.

На шее царя задрожали вздутые жилы.

— Пожалели епископа! Изменника и польского лизоблюда! А он — жалел ли кого?! Разве он Филиппа, митрополита московского, жаловал?! Наветами сгубил, с места сверг! И все для чего? Ослабить столицу желал. Филиппа в монастырь чужими руками сослать, а царя — извести порешили! Сами под поляков метнуться пожелали, а на престол московский посадить чучело слабовольное, кто и пискнуть не посмеет против!

Белесыми от гнева глазами царь оглядел кирпичные стены детинца.

— Стоять лагерем будем в Торге! Претит мне с изменниками одним воздухом дышать, по одной земле ходить. Покуда не очищу от крамолы — не ступлю более в кремль новгородский!

Глава седьмая

МАСТЕРСТВО

По всему Торгу горели костры.

На рыночной площади возле церкви было светло, весело, жарко.

Желтый свет бойко плясал по бревенчатым и кирпичным стенам, разгонял холодную синеву вечера.

Хорошо подкрепившись вином и обильной едой — весь день резали живность у горожан, — возле огня грелись и забавлялись царские слуги.

Неутомимый на веселье Петруша Юрьев задорно выкрикивал, хлопая себя по ляжкам:

Портки мои синиеРазорвали свиньи!Туды клок, сюды клок —Я остался без порток!

— Аха-ха-ха! Ге-ге-ге! — реготали луженые глотки.