Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья - Вишневский Евгений Венедиктович

— Подумаешь, — сказал Петька, — с такой задачей я бы легко справился.

— Не скажи, — засмеялся Леша, — я раз на спор в общаге пять банок сгущенки съел, так меня чуть-чуть не вырвало.

— Ну вот, — продолжал Саша, — съели они сгущенку: какая-никакая кастрюлька, считай, уже есть. Потом вскрыли три банки тушенки, в новенькой кастрюльке заварили похлебку — вот у них уже и по кружке на брата... Так потихоньку-помаленьку весь сезон и отработали с божьей помощью... Так-то, Петька, в поле ничего забывать нельзя: каждую минуту предельная собранность и аккуратность. Иначе...

— А кто в Красноярском аэропорту карабин чуть не забыл, Пушкин? — ехидно сощурился Леша.

— Ну, было дело, — смутился Саша. — Так ведь вспомнил же...

— Вспомнил, — ухмыльнулся Леша, — после того, как я тебе про него напомнил. А ведь это не кастрюльки, а нарезное оружие.

После обеда часа четыре мучились мы с печкой: дым категорически не желал идти в трубу, а шел в палатку. Чего только мы не делали: меняли местами колена труб, горящей бумагой выжигали сажу и ржавчину из печки и из трубы, ножной помпой (от резиновой лодки) устраивали дополнительную тягу — ничего не помогало. Перепачкались в саже и золе, как черти; глаза у всех слезились от дыма; нас беспрерывно бил кашель, но мы продолжали трудиться, ибо понимали, что без печки тут не выжить. Наконец кое-какая тяга появилась, но все-таки большая часть дыма по-прежнему лезла в палатку.

Вечером пришел из маршрута Константин Иванович и принес мне подарков, да каких диковинных: золотого корня и даже грибов-сыроежек. Вот тебе и Бырранга!

— Не в Бырранга тут дело, а в озере. Вон какая махина тепла, я имею в виду воду озера, градусов семь-восемь есть, а это уже немало, — говорил Константин Иванович, стаскивая сапоги. — Растет эта благодать только у самого берега, а чуть дальше и чуть выше уже льды да снега. И обнажения открыты у озера лучше, — это уже он говорил, обращаясь к Леше и Саше. — И разрезики, я вам доложу, просто конфетки.

— А завтра вы опять в маршрут пойдете или нам помогать будете устраиваться? — спросил Петька.

— Нет вопроса, — с полным ртом ответил Константин Иванович, — конечно, в маршрут пойду. — И, спохватившись, добавил: — Вы уж тут без меня пока обойдитесь, ладно? Мне нужно быстренько обежать ближние склоны и план работ наметить.

— А мы с Сашей? — спросил Леша.

— Завтра работайте в лагере. Послезавтра начнем втроем, а может, и вчетвером, — сказал Константин Иванович, покосившись на Петьку. — Кстати, что это за еда такая обольстительная, — спросил он, отправляя в рот кусок золотистой рыбины.

— Ничего обольстительного, — пожал я плечами, — всего-навсего чир в пикантном кляре.

30 июля

Константин Иванович с утра опять ушел в маршрут, а у нас опять начались мучения с печкой.

Часа через два мы с удивлением увидели, что он возвращается.

— Берите рюкзаки, ножи, топор, — улыбаясь, сказал Константин Иванович, — я оленя добыл.

— Далеко отсюда? — быстро спросил Леша.

— Нет, километра три, не больше.

— Ура! — закричал Петька. — Идем за добычей!

— А ты останешься в лагере, — остудил его пыл Константин Иванович. — Негоже лагерь без присмотра оставлять.

— Да от кого его тут сторожить? — захныкал Петька.

— Мало ли чего, береженого бог бережет.

Красавец бык (побольше центнера весом) пяти лет от роду (судя по отросткам на рогах) лежал на бережке ручейка в небольшом распадке и широко раскрытыми остекленевшими глазами смотрел в небо, затянутое тучами. В два ножа мы с Константином Ивановичем освежевали его; я топором расчленил тушу, предварительно отрубив голову (хоть и говорят гурманы, что голова копытного — самый лакомый кусок, и на пиршествах у националов ее подают почетному гостю, мы голову всегда выбрасывали, вырезав только язык, слишком много с нею хлопот). Из потрохов взяли только печенку и сердце, все остальное оставили на разживу песцам, канюкам, чайкам и леммингам. Можно, конечно, было бы взять с собою и кишки (делать колбасу), и желудок, да отмывать все это, возиться и, главное, тащить в лагерь три километра страшно неохота. Выбросили также и ноги: выделывать камус нет у нас ни времени, ни возможностей, а варить холодец из лыток — и подавно.

С тяжеленными окровавленными рюкзаками (в каждом побольше пуда) побрели в лагерь. Идти и налегке по тундре не так-то просто, а тут частенько приходилось проваливаться по самое колено (особенно когда под ногой оказывалась леммингова нора); в одном же месте пришлось переходить бойкий и довольно полноводный ручей по ледяному мосту, оставшемуся еще с зимы. К счастью, обошлось без эксцессов, и добычу мы донесли в лагерь благополучно.

Вечером я жарил оленье седло, а ребята тем временем разворачивали рацию. Я уже говорил как-то, что истинная вырезка — это та мышца, которая не несет никакой нагрузки: та, что придерживает брюшину, и вот эта, лежащая в ложбинке между хребтиной и основаниями ребер. Вот из этого нежнейшего мяса я и состряпал жаркое. Затем, взяв в помощники Петьку, повесил вялиться огромные куски оленины (окорока и грудинку) под ледяные таймырские ветра. Так испокон веку консервируют тут мясо без крупинки соли. Главное — чтобы до образования черной, как гуталин, корочки на мясо не попало ни капли воды, ни луча солнца. Никаких мух здесь, слава богу, нет (а там, где они есть, мясо и рыбу надо смазать слабым раствором уксуса — на него не сядет никакое насекомое), и наши враги лишь дождь и яркое солнце. Мы прикатили две здоровенные пустые железные бочки (этого добра по всей Арктике полным-полно), положили на них кусок доски, оставшейся от каркаса (мы брали дерево с таким расчетом, что часть его уйдет на растопку), и на веревках вывесили нашу добычу. Погода для этой акции ну просто заказная: холодно, пасмурно, сухо.

Забегая вперед, скажу, что уже к концу следующих суток все мясо у нас покрылось ровной черной плотной коркой без единой трещинки. И когда один такой окорок мы с Петькой привезли домой, в Новосибирск (а лететь нам пришлось более двух суток по жаре более двадцати пяти градусов), мясо нисколько не пострадало. Когда же мы разрезали его, то под этой защитной корочкой («мясо забыгало», говорят в Сибири) было оно розовое, нежное и практически парное. Мало того, и сама эта асфальтно-черная корка, пропущенная через мясорубку, превратилась в замечательный фарш.

Но вернемся к нам в лагерь, на берег залива Нестора Кулика.

Вечером был у нас праздничный ужин с водкой. Во-первых, отметили мы прибытие («обмыли лагерь», как сказал Саша); во-вторых, обмыли первого оленя; в-третьих, выпили за то, чтобы это наше поле было удачным (в смысле геологическом). Вместе с огромной миской жареного мяса выставил я на стол малосольных муксунов. Однако Петька наотрез отказался их есть: его не устроил внешний вид рыб, и никакие уговоры не помогли.

Ветер между тем набирает силу. Что же, нам это только на пользу: мясо лучше забыгает. Не переусердствовал бы этот ветер: не повалил бы нам палатку и не сорвал бы сети.

31 июля

Ветер разыгрался не на шутку. Правда, палатка наша выстояла (печь ночью мы не топили и потому не боялись за нее), а вот сетей наших нет. Наши несерьезные якорьки (напомню, бутылки с песком) их конечно же не удержали. К счастью, ветер был прижимной, и наши сети, скатав в большой грязный ком, попросту выбросило на берег (а в сетях сидели два муксуна и два сига). Целый день мы с Петькой под ледяным ветром распутывали эти наши снасти (все наши геологи ушли в маршрут).

— Это еще, спасибо, ветер был прижимной, — говорю я, — а то сорвало бы наши снасти и унесло в открытое озеро: только бы мы их и видели...

— И превратило бы в плавучие гробы, — добавил Петька, — помнишь, что мужики у топографов рассказывали?

— Ну, из наших-то сетей навряд ли гроб получился бы, — сказал я, — эвон в какой ком их скатало. А вот без сетей да без рыбы остались бы мы за милую душу. Правда, есть у нас еще одна сеть — семидесятка. Если успеем, снарядим и ее да выставим подальше в озеро. В нее-то должна крупная рыба пойти.