Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Мне стоило большого труда убедить матушку Марию, что не надо ей видеть останки сына. Мы похоронили Игоря на месте прежнего стойбища, а сами перекочевали на новое место. Все, словно по уговору, ни словом не упоминали о случившемся, не называли имени юноши. Лишь спустя два месяца, уже в конце зимы матушка Мария не то у меня, не то у себя самой спросила: «Видит ли Игорек сейчас, как растет хлеб?» Ведь мальчику так хотелось посмотреть, как бежит живой поезд и как растет хлеб.

Восьмая глава

Вершины гор нахлобучили белые снежные шапки. Два дня и две ночи шла по реке шута вперемешку с обломками льда. Монотонное шуршание слышалось даже в зимовье. Мы вытащили из воды лодку и отволокли ее на кручу, куда не добраться весеннему паводку. Мотор Юлюс тщательно смазал маслом, завернул в целлофановый мешок и упрятал под опрокинутую лодку. До весны. Туда же пристроили весла, запасы бензина и масла, а сети уложили в мешки и повесили на дерево, чтобы мыши за зиму не изгрызли. Однако вскоре снова потеплело, с реки ушла шуга, но лодки мы не тронули, так как Юлюс сказал, что оттепель быстро кончится и тогда начнется настоящая зима. Целыми днями, а иногда и ночами мы с ним пропадали в тайге, били белок или стреляли птиц. Настоящая охота еще не начиналась, Юлюс уверял меня, что звери еще не успели сменить летний наряд на зимний. Добытый в такую пору соболь принесет тебе не радость и не прибыль, а досаду и огорчение. Кто-кто, а приемщики пушнины свое дело знают. Ты ему можешь ничего не рассказывать, он сам тебе распишет, в какое время года — осенью, в начале или в середине зимы, а то и ближе к весне — добыл ты того или этого зверька. Поэтому соболей мы покамест не трогаем. А на охоту выходим каждый день. Мы не столько стреляем, сколько Юлюс приобщает меня к этой чуть не самой древней профессии. За день одолеваем по двадцать — тридцать километров. По валежнику, через бурелом, по заваленным камнями распадкам, сквозь хлипкие болота и непролазные заросли. «Охотника, как и волка, ноги кормят», — любит повторять Юлюс. Мы часто ночуем под открытым небом, и Юлюс требует, чтобы я самостоятельно устраивал ночную стоянку — от добротного костра до выстланного лапником спального места. Он не вмешивается даже тогда, когда я теряю дорогу в тайге, — лишь велит отвести его к нашей ближайшей сторожке. Только когда я забираю вовсе не в ту сторону, он беззлобно что-то бурчит под нос, а потом терпеливо разъясняет, почему я заблудился, подсказывает, на что надо больше обращать внимание. Ориентироваться проще всего по ущельям, ложбинкам, речушкам и ручьям и, разумеется, по солнцу и по ветру. Но бывают, скажем, дни пасмурные, когда тайга утопает в тумане, не чувствуется ни малейшего дуновения ветерка, и кажется, все вокруг как бы упрятано в глухой мешок. Не видны даже ближайшие горные цепи. Тогда следует держаться ближе к лощинам или руслам рек, ручьев. На охоту мы берем только одну собаку. Чаще всего — Чингу, так как и ей надо привыкнуть ко мне. В последнее время кормежкой Чинги занимаюсь только я. Юлюс искренне с сожалением вздыхал, что теряет привязанность и верность любимой собаки, но так же от души радовался тому, что собака начинает выполнять мои команды. Обеих собак мы в тайгу не брали, чтобы ни одна из них не утратила самостоятельности. Ведь собаки с менее развитыми навыками подлаживаются под более опытных или более чутких по слуху и обонянию.

Я восторгался талантами Чинги. Поскребывание белки она различала за добрую сотню шагов. И почти никогда не ошибалась. Кидалась прямо в ту сторону и сразу принималась лаять. Нет для охотника большей неприятности, чем ошибка собаки. В таком случае приходится напрасно перекрывать множество километров, терять уйму драгоценного времени. Однако Чинга никогда не лаяла попусту. Если подала голос, знай: заметила белку или глухариное семейство. Зверей и птиц она облаивала по-разному. Юлюс гордился и Чингиной сообразительностью. Обнаружив белку, она никогда не пыталась «взобраться» на дерево, даже не прикасалась к стволу, поскольку такая попытка всегда спугивает зверька, будь то соболь или белка. Она становилась всегда на некотором расстоянии, задирала морду кверху и, уставившись на крону дерева, зорко следила за своей находкой, а когда я приближался и замечал затаившегося в ветвях зверька, Чинга немедленно забегала с другой стороны дерева, словно отрезала своей жертве путь к бегству. И лаяла она не слишком злобно, словно понимая, что чрезмерно драть глотку — неуместно и глупо: ничего не добудешь, а только упустишь добычу. Особенно любо было смотреть, как она поднимала стайку глухарей. Птицы, хлопая могучими крыльями, снимались с места, но далеко не улетали, садились поблизости на дерево. Чинга вертела головой — то в одну сторону глянет, где затаился глухарь, то в другую, где сидит второй, а сама негромко этак взлаивает, будто каждому «здрасте» говорит. А те смотрят на собаку — шеи повытягивали, головы свесили, точно впрямь глуховаты и никак не расслышат, что им втолковывает это четвероногое. Убитых глухарей мы ощипывали, потрошили и складывали про запас, а полярных куропаток, которые попадались особенно часто, Юлюс раскидывал в таких местах, где впоследствии будут поставлены капканы на соболей. В эти дни я надивиться не мог силе и выносливости Юлюса. Это был неутомимый человек. К вечеру я просто с ног валился. Было такое чувство, будто к каждому сапогу привязали по камню, и он оттягивает ногу назад. Юлюс же шагал легко и стремительно; я сквозь пот и тропы не различаю, а он всегда сух и аккуратен, хотя километров проделывает побольше моего: то сбегает с убитой птицей к будущим ловушкам, то даст изрядный крюк, осматривая новые места; да и ноша у нас разная — он всегда накладывает в свой рюкзак побольше; вечером я без сил валюсь на какую-нибудь кучу валежника или прямо наземь, а он поплюет на ладони, подхватит топор и, насвистывая, рубит сухостой для костра, таскает полные котелки с водой для чая, когда мы ночуем под открытым небом. Разумеется, ему не в труд дошагать до ближней сторожки, но об этом Юлюс и не заикается, видя, как я с ног валюсь от усталости… В такие вечера я смотрел, как ловко и неутомимо хлопочет он у костра, смотрел и раздумывал: где предел выдержки этого человека? Казалось, его силы неиссякаемы. И утром он вскакивает на ноги бодрый, освеженный сном, я же поднимаюсь с жесткой кучи хвороста весь разбитый и хмурый.

А однажды я сделал небольшое открытие, которое меня сильно взволновало. Вечером мы накормили собак и сидели в сторожке, не зажигая огня. Из открытой печной дверцы шло уютное тепло, отсветы пламени перебегали по лицу моего друга, его свободно свешенным рукам, по бревенчатому полу. Юлюс сказал, что настало время настоящей охоты. Завтра, продолжал он, разойдемся каждый своим путем. Потом он разулся и поставил сушиться сапоги, размотал намокшие за день портянки, и я с удивлением заметил, что на правой ноге у него не хватает мизинца. Столько дней прожили вместе, а я только сейчас увидал! Юлюс на мое удивление ответил улыбкой и сказал, что это — сущие пустяки, могло и похуже кончиться в тот год. Он тогда вылетел на зимовье в тайгу вместе с Янгитой. «Она, между прочим, охотник не хуже многих мужчин, — сказал Юлюс с гордостью. — Просто позавидуешь, как она легко и бесшумно передвигается по тайге. Точно рысь крадется. И крепкая она, выносливая, тоже как рысь. Целый день, даже целые сутки может идти и не останавливаться, даже не передохнет. Вот как. Ну, охота тогда выдалась удачная. Почти каждый день мы приносили в зимовье по собольку, иногда и по два. Но однажды, даже не днем, а ночью, я почувствовал боль в ноге. Мизинец распух и покраснел, как спелая малина. То ли натер, то ли наколол или ободрал где-нибудь, но боль была нестерпимая, невозможно было и шагу ступить. Назавтра кончик пальца посинел и походил уже не на малину-ягоду, а на переспелую ежевичину. Врача, понятно, сюда не вызовешь, а хуже всего, что и сам до него не доберешься. Три сотни километров — шутки плохи. А выжидать и надеяться, что все обойдется, — явная глупость. Пришлось отважиться на операцию, хотя риск и был велик. А другого выхода не было. Наточил я свой охотничий нож, выдержал его в спирте, поставил ногу на колоду, Янгита приставила лезвие ножа к гангренозному пальцу, а я жахнул обухом сверху. Щелк — и пальчик отскочил прочь, а лезвие ножа вонзилось в колоду. Если бы не жена, неизвестно, как бы я выкарабкался из такой беды. Да скорее всего, погиб бы, и точка. Это она, Янгита, лечила, как умела, вспоминала, что в подобных случаях делала ее мать. Из-под снега выкапывала какие-то корешки, травы, варила какие-то немыслимые отвары, перевязывала, выхаживала. И выходила. Она и капканы проверяла в те трудные недели, и воду таскала, и дрова рубила, пищу готовила, а я валялся на нарах, иногда только на одной ножке допрыгивал до печки, разводил огонь. Мороз, между прочим, в тот год был как никогда лютый. Учти, в тайге одинокому человеку страшно даже оцарапаться или вывихнуть ногу», — завершил свой рассказ Юлюс.