Любовник-Фантом (сборник) - Джозеф Ле Фаню

— Я охотно уделю вам час, — предложил я.

— Вы так добры, месье Бекетт, — а я уж было отчаялся! Дельце, правда, несколько funeste[27] для такого веселого и жизнерадостного юноши. Вот, прочтите записку, я получил ее сегодня утром.

Записка и впрямь не отличалась особой мажорностью. Графа извещали, что тело его — то есть графского — кузена, господина де Сент Амана, умершего в собственном доме, Шато Клери, отправлено в соответствии с собственноручным письменным распоряжением усопшего для захоронения на кладбище Пер-Лашез и прибудет, с позволения графа де Сент Алира, в его дом, Шато де ла Карк, около десяти часов следующего вечера, с тем чтобы проследовать далее уже на катафалке к месту погребения в сопровождении любого члена семьи, который захочет присутствовать на похоронах.

— При жизни мне и двух раз не довелось встретиться с беднягой, — сказал граф. — Но другой родни у него нет, и, как ни прискорбно, мне придется взять на себя эти неприятные обязанности; так что мне нужно теперь поехать в контору, заказать могилу и расписаться в кладбищенской книге. Но тут другая беда. По злосчастному стечению обстоятельств я повредил большой палец и еще по меньшей мере неделю не смогу вывести собственного имени. Однако решительно все равно, чья подпись будет стоять в книге — значит, вполне сгодится и ваша. И, благодаря вашей любезности, все проблемы улажены.

Мы поехали. По пути граф вручил мне памятную записку, в которой сообщались полное имя покойного, его возраст, подкосивший его недуг и прочие подробности; а также указывалось точное местоположение и размеры могилы — самого обычного вида, — которую надлежало вырыть между двумя склепами, принадлежащими семье Сент Аман; далее говорилось, что похоронная процессия прибудет на кладбище послезавтра, в половине второго ночи. Граф также передал мне деньги, включая приплату за ночную работу могильщиков. Сумма была немалая, и, естественно, я осведомился, на чье имя получать расписку.

— Только не на мое, друг мой. Они хотели, чтобы я считался душеприказчиком, но я вчера написал уже о своем несогласии. Да только толковые люди мне подсказали: если в расписке значится мое имя, в глазах закона я тотчас делаюсь душеприказчиком и в дальнейшем буду считаться таковым. Прошу, если вы не имеете особых возражений, выпишите бумагу на себя.

Я согласился.

— Вы скоро увидите, зачем меня так заботят эти мелочи…

Граф, в надвинутой на глаза шляпе и закутанный до самого носа в черный шелковый шарф, откинулся на сиденье в уголке и прикорнул; вернувшись в карету, я нашел его в той же позе.

Париж, казалось, потерял для меня всю свою прелесть. И я торопился исполнить поручение графа и то небольшое дело, с которым приехал; я мечтал поскорее воротиться в тихую комнату в «Летящем драконе», к печальным зарослям графского парка, к дразнящей близости предмета моей нежной, но порочной страсти.

Меня несколько задержал мой поверенный. Как вы уже знаете, я поместил очень крупную сумму в банк, ни во что ее не вкладывая. Меня мало заботили проценты за несколько дней, как, впрочем, и вся сумма целиком в сравнении с восхитительным образом той, что занимала все мои мысли и манила белою рукою во тьму, под липы и каштаны парка Шато де ла Карк. Но я давно договорился о встрече с поверенным и с облегчением узнал от него, что мне лучше еще на несколько дней оставить деньги у банкира, так как акции вот-вот упадут в цене. Надобно сказать, этот эпизод имел самое непосредственное касательство к моим дальнейшим приключениям.

Добравшись до желанной обители в «Летящем драконе», я, к моей досаде, нашел в гостиной двух приятелей, о которых совершенно позабыл; я тут же проклял собственную глупость, обременившую меня их приятнейшим обществом. Однако делать нечего. Словечко прислуге — и вопрос с обедом уладился как нельзя лучше.

Том Уистлуик был в ударе и почти без предисловий обрушил на меня весьма необычный рассказ.

Он сообщил, что не только Версаль, но и весь Париж бурлит, на все лады обсуждая отвратительный и едва ли не кощунственный розыгрыш, устроенный вчерашней ночью.

Пагода, как он настойчиво продолжал именовать паланкин, осталась стоять там, где мы видели ее последний раз. Ни колдун, ни привратник, ни носильщики так и не вернулись. Когда бал окончился и общество, наконец, разошлось, слуги, гасившие огни и запиравшие двери, нашли ее на том же месте.

Решено было оставить ее до следующего утра, когда, как предполагалось, владельцы пришлют за нею своих людей.

Никто, однако, не появился. Тогда слугам приказали убрать носилки, и необычная их тяжесть напомнила наконец, что внутри кто-то есть. Взломали дверцу. И каково же было всеобщее отвращение, когда выяснилось, что там восседает не живой человек, а покойник! Со времени смерти толстяка в китайском балахоне и раскрашенной шапочке прошло уже не менее трех или четырех суток. Одни считали, что трюк этот имел своею целью оскорбить Союзников, в чью честь давался бал. Другие склонялись к мнению, что сие не более чем дерзкая и циничная шутка, которую, при всей ее скандальности, все же можно, пожалуй, простить чересчур расшалившейся молодежи. Третья, немногочисленная группа приверженцев мистицизма, настаивала, что труп bona fide[28] был необходимым условием колдовства, которым, бесспорно, и объяснялись разоблачения и так поразившая многих осведомленность оракула.

— Дело, впрочем, передано в руки полиции, — заметил месье Карманьяк, — и право же, два-три месяца новой власти не могли так изменить нашу полицию, чтоб она не выследила и не призвала к ответу нарушителей приличия и общественного спокойствия — если, конечно, эта компания не окажется похитрее, чем прочие дураки-шарлатаны.

Я вспомнил мою загадочную беседу с колдуном, так бесцеремонно произведенным только что в дураки; и чем более я задумывался, тем непостижимее казалась мне эта история.

— Все-таки шутка весьма оригинальная, хотя и не совсем понятная, — сказал Уистлуик.

— Не так уж она и оригинальна, — возразил Карманьяк. — Нечто очень и очень похожее случилось лет сто назад на королевском балу в Париже; хулиганов тогда так и не нашли.

Месье Карманьяк, как я впоследствии узнал, говорил правду; в моей библиотеке есть теперь сборники французских анекдотов и воспоминаний, где против этого эпизода стоят мои собственноручные пометки.

Тем временем лакей объявил, что обед подан, и мы перешли к столу; за обедом я больше молчал, однако гости возмещали мое немногословие с лихвою.

Глава XVIII

Кладбище

Обед и вина были превосходны; пожалуй, здесь, в глуши, кормили даже лучше, нежели в иных, куда более роскошных парижских гостиницах. Хороший обед неотразимо воздействует на состояние духа; и все мы это почувствовали. Послеобеденное безмятежное благодушие, право же, милее сердцу джентльмена, нежели неумеренная веселость щедрого Бахуса.