Собиратель ракушек - Энтони Дорр

Сарычи клокотали от ярости. По ночам из подвала доносились душераздирающие крики. Просыпаясь, Найма испытывала странное ощущение перевернутого мира: небо вдруг распростерлось внизу, где с криками метались ястребы. Лежа в кровати, она прислушивалась. Потом, как и следовало ожидать, начались телефонные звонки: соседи выясняли, не истязают ли Уорды детей у себя в подвале.

Мало-помалу до Наймы дошло: живая природа – это не то, что можно создать или принести в дом: она существует сама по себе, как чудо, с которым соприкасаешься только при большом везении, если в один прекрасный день проходишь по дороге от начала до конца. Каждый вечер она спускалась к птицам. Рассаживала их по разным углам подвала, гладила перышком, разговаривала с ними на суахили, точнее, на своем родном наречии чагга. Но они все равно кричали. Да заткнешь ты их или нет? – возмущался из кабинета Уорд. Всему есть предел! Но ярость не знала пределов: она жила у этих птиц внутри, копилась во взгляде.

Всю неделю соседи обрывали им телефон и дважды вызывали полицейских; не выдержав, Уорд усадил ее перед собой. Найма, сказал он, полиция заберет ястребов. Как ни печально. Пусть приезжают, ответила она. Но с наступлением темноты вынесла одного сарыча на задний двор, сняла у него с головы клобучок и отпустила. Птица неуклюже взмыла в воздух, пробуя крылья, и приземлилась на конек крыши, откуда начала пронзительно визжать, как автомобильная сигнализация. Под ударами клюва с крыши сыпались куски шифера. Сарыч свалился на крыльцо и стал биться грудью в оконное стекло. Потом уселся на почтовый ящик и завопил с новой силой. Найма, восхищенная, запыхавшаяся, прибежала туда.

Не прошло и пяти минут, как полиция уже светила в окна фонариками. Уорд стоял на тротуаре в домашних штанах, качая головой и указывая на визжащую птицу, которая теперь сидела на водосточном желобе. Вдоль улицы тут и там на крыльце загорался свет. Двое в спецовках, вооружившись сачками на длинных шестах, заехали грузовиком на газон и попытались поймать ястреба. Тот кричал и пикировал им на головы. Наконец, когда завывания полицейских сирен, людские крики и яростные птичьи вопли достигли апогея, прогремел выстрел, полетели пух и перья, а потом наступила тишина. Смущенный коп убрал пистолет в кобуру. Останки птицы комом упали за живой изгородью. А в темноте еще долго кружились лоскутки раздробленного оперения.

Найма дождалась, чтобы полицейские уехали, а соседи погасили свет. После этого она вернулась в подвал, взяла второго сарыча и выпустила его на заднем дворе. Как пьяный, он поднялся в небо и растворился над городом. А она, прислушиваясь, замерла в предрассветной мгле и всматривалась в ту точку, где потеряла его из виду, как черную песчинку среди серых россыпей.

Ну, хватит, не выдержал Уорд. Кого еще ты притащишь в дом? Крокодила? Слона? Тряхнув головой, он широко раскинул руки и сомкнул их вокруг нее. За каких-то три года он обрюзг настолько, что стал внушать ей неприязнь. Может, пойдешь учиться? – спрашивал он. До кампуса отсюда рукой подать. Но при мысли о колледже ей сразу вспоминались тягомотные школьные будни в Лушото, духота в классах, настырные математические формулы и прикнопленные к стенам невразумительные географические карты. Зеленый цвет – суша, синий – вода, звездочки – это столицы. Учителя просто свихнулись на том, чтобы давать имена вещам, которые испокон веков обходились без имен.

Ложилась она рано и каждый день спала допоздна. Ее одолевала зевота, в которой Уорду виделся безмолвный крик. Однажды, когда муж уехал на работу, Найма вышла из дому, села на первый попавшийся городской автобус и поехала неведомо куда; в конце концов водитель объявил конечную остановку – аэропорт. Она бродила по терминалу, разглядывая табло, где сменялись названия городов: Денвер, Тусон, Бостон. По кредитке Уорда купила билет до Майами, сунула его в карман и стала ждать объявления о посадке. Дважды она подходила к телескопическому трапу, но не решалась двинуться дальше и поворачивала назад. На обратном пути, в автобусе, она почувствовала, как из глаз текут слезы. Неужели она забыла, как делается завершающий шаг? Как это могло произойти настолько быстро?

Летом она жаловалась на влажность воздуха, зимой – на холод. Отговаривалась недомоганием, когда Уорд предлагал ей сходить куда-нибудь поужинать; стоило ему завести речь о музее, как она отводила глаза и даже не делала вид, что слушает.

После четырех лет семейной жизни она все еще машинально называла их дом его домом. Это наш дом, настойчиво поправлял Уорд и каждый раз стучал кулаком в стенку: а там – наша кухня. Наша полка для специй.

У него закрадывались подозрения, что она собирается уйти; он был почти уверен, что однажды проснется и обнаружит, что на комоде появилась записка, а из стенного шкафа исчез чемодан.

Приходил он поздно и сталкивался с ней на крыльце. На работе – аврал, оправдывался он, а она проскальзывала мимо и уходила в темноту.

Наконец в музейном офисе Уорд достал из ящика стола блокнот и написал: «Теперь я понимаю, что не могу тебе дать того, к чему ты стремишься. Тебе хочется движения жизни и чего-то такого, о чем я даже не догадываюсь. Я заурядный человек и живу, как все. Если тебе придется уйти от меня ради того, что тебя влечет, я пойму. Хотя бы раз увидев, как ты убегаешь в лес или бросаешься на капот автомобиля, ни один человек не смог бы жить без тебя счастливой и полной жизнью. Но я попытаюсь. Во всяком случае, как-нибудь выживу».

Он сложил подписанный листок и засунул в карман.

Как странно переплелись их судьбы: рожденные в разных концах света, они познакомились по воле случая, из чистого любопытства, но были разделены несходством своих представлений о мире.

Пока Уорд с этим письмом в кармане ехал в автобусе домой, их уже ожидало другое письмо: из чрева самолета оно перекочевало в грузовик, потом в другой и много раз перешло из рук в руки, прежде чем оказаться в Огайо и завершить свой путь в их почтовом ящике, – письмо из Танзании, от дядюшки Наймы. Она внесла конверт в дом, положила на столешницу и долго не сводила с него взгляда.

Уорд, придя с работы, отыскал ее на полу в подвале, свернувшуюся под шерстяным одеялом.

Поводив у нее перед глазами пальцем, он принес ей чаю, но она не стала пить. Тогда он вытащил у нее из руки письмо и прочел. Ее родители погибли на дороге в Тангу: их автомобиль, накрытый селевым потоком, рухнул в ущелье.

На похороны она уже опоздала, но Уорд счел, что лететь нужно так или иначе: он опустился возле нее на колени и предложил, что организует всю поездку. Ответа не последовало. Взяв лицо Наймы в ладони, он приподнял ей голову, но стоило ему отпустить руки, как голова ее бессильно упала на грудь.

Он лег спать рядом, прямо на бетонный пол, не сняв рубашки и галстука. С утра первым делом вытащил из кармана свое письмо и порвал. А после этого на руках донес ее до машины и отвез в окружную больницу.

Медсестра посадила ее в кресло-каталку, определила в палату и тут же поставила ей капельницу. С ней будет все в порядке, заверила женщина, здесь ей окажут помощь.

Но это была не та помощь, в которой нуждалась Найма: белые стены, искусственный свет, пропахшие лекарствами и болезнями коридоры. Дважды в день ее насильно пичкали таблетками. Она плыла сквозь время, в висках медленно стучал пульс.

Сколько же дней провела она под бормотание телевизора, лежа с пустотой в сердце и притупленными чувствами? Она видела, как поднимаются и заходят белые луны человеческих лиц: врач, медсестра, Уорд – рядом всегда был Уорд.

Ее пальцы впивались в металлические борта кровати; ноздри втягивали пресный запах больничной еды: картофельного пюре быстрого приготовления, протертых овощей с лекарственным привкусом. Поблизости беспрестанно жужжал телевизор.

Сны были пустыми и серыми; она пыталась вызвать в памяти образы родителей – и не могла. Память грозила в скором времени вычеркнуть Танзанию навсегда; в таком случае Найма, подобно своим осиротевшим питомцам-ястребам, уже не вспомнит свой настоящий дом, а будет знать лишь то место, где ее держат на привязи, с клобучком на голове.

А что потом? Пристрелят?

Сейчас утро? Она уже здесь две недели? Резко выдернув из вены катетер, Найма с усилием выбралась из кровати и заковыляла в коридор.

Препараты, курсировавшие в крови, замедляли движение мышц, притупляли рефлексы. Голова превратилась в стеклянный шар, едва держащийся на плечах: одно неосторожное движение – и всю жизнь придется собирать осколки.

В коридоре, среди каталок и торопливых медсестер, она увидела под ногами полоски скотча, расходящиеся в разные стороны, подобно тропкам ее юности. Выбрав одну такую полоску, она попробовала ей следовать. Через некоторое время – трудно сказать, долго ли она шла, – ее взяла под локоть незнакомая медсестра и препроводила обратно в палату.