Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич

Иной раз мне хочется вместо ответа запечатать в конверт письмо одного читателя и послать его другому. Но что-то останавливало меня поступить подобным образом. Скорее всего, в памяти повисло то самое первое письмо из этой подборки, дикое по своей циничности, ни во что не верящего, упавшего на самое дно человека, злое, оскорбительное для людского достоинства. Я боялся, а вдруг на то письмо, что пошлю озлобленному человеку, тот — нашедший мужество для борьбы, — получит подобный циничный ответ. Много трудных минут, горьких раздумий принесло мне то письмо Олега Н. из Керчи. Как пойдет дальше по земле этот человек, душа которого почернела от озлобления, от трудной судьбы, сплошного разочарования и неверия? Я имею в виду не его физический недостаток, полученный в результате какой-то травмы. Вы убедились, что есть жизненные ситуации и посложней, чем у Олега. Какой след останется после него? Чем утешит он сам себя у того порога, за которым начнется небытие? Ведь не сможет же он сказать, что честно жил, боролся в меру сил, как подобает человеку, стремился к добру, непоколебимо нес судьбу свою и не опускался до скотского положения. Кто останется на земле, согретый его теплом, с доброй памятью и благодарностью? Никому не надо доказывать, что любому инвалиду жить значительно сложней и трудней, тем здоровому человеку. Из этого следует, что каждый должен быть хотя бы чуть-чуть мужественнее любого смертного, чуть-чуть настойчивей в достижении намеченной цели, если хотите, сильней, устойчивее к всевозможным соблазнам.

На заре Советской власти наше законодательство, очевидно, не имело необходимых данных о жизни инвалидов (да и откуда знать! В царской России они были предоставлены самим себе, нищенствовали и бродяжничали) да и достаточными средствами молодая республика не располагала, и получилось так, что некоторая категория инвалидов не располагает пенсией, обеспечивающей прожиточный минимум. При Советской власти появилась новая группа инвалидов инвалиды Великой Отечественной войны. Не все решено и с ними, но инвалиды труда и особенно детства живут в более неблагоприятных условиях. Частичное решение этой проблемы предлагает И. Триус, а ней же пишет в своем письме доктор Друянов. У нас в стране существует широкая сеть благоустроенных домов инвалидов. Но как, скажите на милость, жить и работать в нем пятнадцати-двадцатилетнему парню, как, скажите пожалуйста, оторвать его от семьи, близких, друзей, от привычной обстановки (что очень важно для любого инвалида), от родных мест? Не проще ли сделать так, как предлагает Триус? Ведь даже человека, навсегда прикованного к постели, можно обучить какому-либо посильному ремеслу и приобщить его тем самым к задачам, которые решает весь наш народ. И дело даже не в том, что человек получит дополнительный источник существования (что само по себе тоже важно), у него появится цель жизни, он не будет чувствовать себя лишним, обузой для родных и общества, инвалид может жить полнокровной трудовой жизнью.

О важности этого вопроса, о срочной необходимости его решения, я думаю, не требуется дополнительных доказательств, хотя в Министерстве социального обеспечения они, очевидно, нужны.

В конце 1966 года меня познакомили с Леней Колосовым — высоким жизнерадостным парнем, комсоргом завода имени Ленина (теперь Леня работает парторгом). Однажды он видел, как я, зажав в зубах карандаш, писал. Леня долго ходил по комнате, цепляясь головой за люстру, хмыкал в кулак и, ничего не сказав, ушел.

Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, втащили ко мне в комнату огромный ящик.

— Что это? — удивился я.

— Сейчас увидишь, — загадочно улыбнулся Толя Колбенев.

Открыли крышку, и я ахнул. В ящике, блестя белыми клавишами, стояла новенькая электрическая пишущая машинка. «Владиславу Титову от комсомольцев и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год», — прочитал я на никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.

Через несколько часов по моим чертежам из старого, испорченного протеза было изготовлено приспособление для печатания.

— Садись! — скомандовал Толя. — Вот эта кнопка для возврата каретки в исходное положение, когда строчка допечатана до конца. Таким образом… — он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на кнопку, каретка переворачивает строку и возвращается в исходное положение, — печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть, то вот… — Он нажимает на другую кнопку и машинка пулеметной дробью бьет жирную черную линию. — Лист в каретку заряжается вот так… — Он берет чистый лист бумаги, одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу, и бумага плавно поползла на валик.

— Это я смогу! — тороплюсь и отталкиваю Толю. Беру зубами бумагу, концом вставляю в каретку и приспособлением надавливаю клавишу. Лист медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.

— Стоп! — командует Толя. — Печатай!

Робко нажимаю на букву «Д», и тут же на листе остается жирный, четкий отпечаток «А» — получилось: «Да». Где же я видел «3»? Ага, вот она! Теперь снова «Д», еле притронулся к «Р», «А» — уже известна. «Да здравствует» — на лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве «Д» раскрыл рот, так до самой «Т» забыл закрыть его.

— Что «Да здравствует»? — спрашивает Толя.

— «Дружба!» — печатаю я.

— Лозунгами не отделаешься! — смеется Толя.

— А что!.. — поддерживает его Рита. — Картошка есть, сало есть, и гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене…

— Нет, хлопцы… — говорит Колбенев. — Мне во вторую смену идти.

— Ну, старик, не по-русски как-то получается… — обижаюсь я, но скорее от избытка чувств, переполнивших меня…

Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не имеющий обеих рук, даже при очень высокой ампутации, ведь тоже может освоить пишущую машинку. А какой организации не требуется, и притом постоянно, перепечатка всевозможных документов? Конечно же, это только единственный случай из множества вариантов трудоустройства инвалидов. Социалистическое общество гуманное общество, и оно умеет считать затраты на организацию труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в перекрестье с гуманистическими идеями — двойная.

«Уважаемый Владислав Андреевич!

В номере 7 журнала „Советская литература“ за 1967 год мы будем в переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки печатать вашу повесть „Всем смертям назло…“ (по тексту, опубликованному в журнале „Юность“),

Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам, пожалуйста. Когда журналы выйдут, а это случится в середине нюня, мы, безусловно, вышлем вам экземпляры.

Желаю вам всего наилучшего».

«Дорогой Владислав Андреевич!

Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей СССР тчк желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья вам творческого вдохновения радостей тчк Гончар Збанацкий Загребельный Зарудный Казаченко Коротич Иовиченко Панч Павлычко Хорунжий».

«…В первую очередь читатель ценит в произведениях человечность и жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно работаю в школе, и как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг, которые не доходят до них, из затеваемых читательских конференций ничего не получалось. Было сухо, приторно, читались заранее подготовленные выступления. А вот когда речь заходит о Гайдаре, Островском, Фурманове — уроки превращаются в праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей уже сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах щедро рассыпана человеческая красота. Дети чутки к правде и книги с фальшью читать не станут.

Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после знакомства с вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса. В первом классе у меня было пятьдесят учеников. Школа была старая, переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были всякие: и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли походить, и такие, что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями. Их чаще труднее воспитывать, чем ребят.