Чистая сила - Михаил Иманов

Но разве я знал: что я? Я сказал так, потому что злость на Марту поднялась во мне и тоска — одновременно. Я почувствовал себя так, как если бы все происходившее вокруг происходило не в воздухе, а в вате. Все делаешь то же самое, как если бы и в воздухе, но только замедленно, словно бы в тяжком сне: все кругом передвигается медленно и лениво, и кажется — стоит схватить, остановить, упредить, но… С удивлением понимаешь, как только начинаешь движение, что и ты в вате, что рука твоя медленно тянется к медленно же ускользающей руке и что медлительность движений не просто твоя или других, но общая, всеобщая.

— Ты что это? — повторила Ирина Аркадьевна, теперь уже испуганно на меня глядя, как на внезапно заболевшего. — Ты что это говоришь?

— А что я говорю? — не унимался я, от понимания всего еще больше ожесточаясь. — Ну что, ну побегу, ну, найду ее — что же мне, ее от злодея вырвать? Мало того, что «злодей» не допустит, но ведь и она не захочет.

— Что значит — не захочет?!

— А так, не захочет, и все! Она, может быть, вам не говорила, а мне она говорила, что пусть он хоть кто будет, а ей все равно… Она, может быть, вам не говорила…

Но я оборвал себя вдруг, потому что лицо Ирины Аркадьевны сделалось  д р у г и м; в нем, в ее лице, изменилось не выражение, в нем изменился смысл.

— Говорила, — произнесла она тихо и с расстановкой.

— Как говорила?

— Так и сказала, что ей все равно, хоть бы он кто был.

— Ну так же не может быть! — воскликнул я; мне показалось, что Ирина Аркадьевна не слышит меня, и я тронул ее за руку.

— Я слышу, — отозвалась она. — Да, не должно быть.

— И вы так просто это говорите! — продолжал я, позабыв предыдущее свое настроение и сейчас озабоченный только внезапным равнодушием Ирины Аркадьевны. — Как же так, что вы ее отпустили. Надо было не пускать, запереть. Вы же знали…

— Знала.

Но здесь я как бы очнулся. «Господи, — подумал я, — что же это я такое говорю!»

— Вы простите, — сказал я и опять тронул ее руку. — Я сам не знаю, как это у меня…

— Я понимаю, — тихо отвечала она и добавила просительно: — Не надо.

— Я найду ее, — сказал я, стараясь быть как можно более убедительным, словно для того только обещая разыскать Марту, чтобы утешить Ирину Аркадьевну.

Да может, так оно мне и представлялось теперь: разыскать Марту и этим утешить Ирину Аркадьевну. Нет, я не обманывал себя, я был искренен. То есть обманывал, конечно, но все равно был искренен.

Как ни говори, но нужна была причина: одни чувства сами по себе хоть и наиглавнейшая причина, но внутренняя, как бы еще только твоя личная. И чтобы действовать по чувству, даже для того, чтобы только высказать его, для этого нужна причина внешняя. И внешняя не значит, что какая-то поверхностная или обманная. Здесь нет лукавства, и расчета здесь нет, а есть естественное недоверие, но не к чувству, а к самому себе: достоин, не достоин, имею право, не имею права. А такие сомнения мешают действовать. Вот тут-то и необходима причина внешняя. И я ее для себя отыскал: «Какие могут быть сомнения, когда нужно утешить Ирину Аркадьевну!»

— А Леночка, она может знать? — спросил я.

Ирина Аркадьевна отвернула лицо и всплеснула руками:

— Оставь эту Леночку — что она вообще может знать! Выдумала себе этого философа, как его — Мирика, а теперь только собой и озабочена. А Мирик этот — ты не смотри — хват еще тот.

— В чем же он «хват»? — улыбнулся я, представив себе Мирика с засученными по локоть рукавами, хватающим грациозно ускользающую Леночку.

— Да ты не смейся, не смейся, он-то себе хорошую жизнь придумал: как денежки зарабатывать, так он модный врач, а как отдыхать, так он не от мира сего. Я здесь их приглашала, были у меня. Он сначала, как вещать начал, так всех нас «завещал»: мол, довольствуйтесь малым, мол, о совершенствовании своем заботьтесь, и прочее. А как за стол сели, так он не только, что все мясо с суповой кости ободрал, но и мозг доставать стал — так стучал о тарелку, думала, расколет.

— И достал?

— Достал. Выбить-то не выбил, а как дуть стал, то и выдул. Наелся, сел на мягкое и опять начал; только теперь о том, что не нужно человеку постов и положений добиваться, что все это иллюзии и, мол, суета. А я на него смотрю, а сама думаю: «Конечно, десяточки со своих психов настрелял, так тебе и никаких постов не требуется».

— А Леночка?

— А что Леночка, чего ей не жить! С какой хочешь философией свыкнешься, когда каждый год на курорты ездишь, да дома сидишь, да еще и женщина прибирать приходит. Только теперь я замечаю, что пресытилась она, ей теперь страстей роковых не мешает до полного…

Я вспомнил свой разговор с Леночкой и покачал головой.

— А все-таки я к ним зайду.

— Зайди, может, что и узнаешь. Только думается мне, что если и знают, то ничего не скажут.

— Почему?

— А так. Для спокойствия. Когда Леночка еще Марту привела, она мне про этого, в штанах…

— Про Ванокина.

— Мне что про Нокина, что про Мокина — все одно. Она еще тогда мне его расписала. А теперь и сама вижу — с такими лучше не связываться. Такие, что с улыбочкой, они вреднее всего. А Мирик себя бережет, он связываться не станет. Уж не знаю, как он тогда Марту сюда привести позволил. Видно, от неожиданности.

Я почувствовал, что разговор о Мирике угрожающе затягивается, а потому, дождавшись удобной минуты, сказал, что пора идти и что лучше, если я застану Леночку одну, без мужа, который, как известно, в пять пойдет на свою прогулку. Ирина Аркадьевна согласилась, что и в самом деле лучше, если без Мирика… и тут же опять стала говорить о нем. Но на этот раз я не стал ждать удобной минуты, а, невежливо ее прервав на полуслове, сказал, что пора.

— А как же я? — проговорила уже у дверей Ирина Аркадьевна.

Я взглянул на ее потерянное лицо, и мне стало жаль ее, и я простил ее неумеренную словоохотливость и пообещал, что о ходе своих поисков уведомлю не позже завтрашнего дня.

— Как — только завтра? — произнесла она нараспев и взяла меня за руку. — Как же я до завтра?

И здесь — сам не знаю почему, я вернулся в комнату, сел на прежнее место и рассказал ей все, что знал. Я рассказал ей о своих подозрениях, и о письме, которое показал мне старик, и об Алексее Михайловиче, и даже о ценностях.

Она слушала меня внимательно и ни разу не перебила; это мне было непривычно (я даже делал паузы и при этом вопросительно смотрел на нее — она же только качала головой).

Так я проговорил, примерно, с час: путался, конечно, повторялся, здесь же и строил свои догадки, здесь же их и опровергал. Собственный мой рассказ захватил меня самого. Заключил я тем, что вот сегодня пойду к старику (про сидение за портьерой я постеснялся сказать), куда придет автор письма, и что я почти наверное знаю, кто это, и что сегодня, может быть, все и решится.

— Так ты думаешь, что Марта его… дочь? — проговорила Ирина Аркадьевна после моего «вот и все».

Я пожал плечами.

— Не хотелось бы… — сказала она и добавила, помолчав: — Нет, не хотелось бы.

Я ничего не ответил, потому что не знал: могло ли этого хотеться или не могло? Я и вообще не задумывался над этим. Марта для меня стояла как-то отдельно от всего, то есть, хотя она и была среди всего, но как-то сама по себе.

— Слушай, — сказала Ирина Аркадьевна, легонько стукнув меня указательным пальцем по колену, — я вот о чем подумала: что, если тебе этому старику все рассказать. А?

Я подумал о Никонове, вспомнил, как открывал мне дверь и как закрывал ее за мной, и вспомнил глаза его сквозь узкую дверную щель.

— Я не смогу, — проговорил я, ожидая, что Ирина Аркадьевна будет меня убеждать в обратном.

Но она не стала меня ни в чем убеждать, а проговорила задумчиво:

— Понятно.

Разговор наш дальше не продолжался. Я решительно встал, время прогулки Мирика уже подступило, и нужно было спешить.

— Ты вот что, — сказала мне у калитки Ирина Аркадьевна, — ты мне корпус назови и номер комнаты.

— Зачем вам?

Она улыбнулась невесело:

— Мало ли что.

До поворота улицы я шел быстро и заставил себя не оглядываться, но чувствовал, что Ирина Аркадьевна смотрит мне в спину.

5

Однажды, размышляя о своей излишней подверженности сомнениям и беспокойству, я вывел — отчего спокоен мудрый. И понял, что все зависит от высоты (расположения) точки, с которой смотришь на события. Понятно, что любое событие, так или иначе нас касающееся, вызывает ответную реакцию. Реакцией этой могут быть сомнения и беспокойства, которые, в свою очередь, составлены из различных человеческих чувств: печали, гнева, страха, и прочее. И дело все в том, что человек не умеет соизмерять величину своих чувств со значимостью происшедшего, ведь и обида, невежливость соседа может представляться как мировая трагедия. Показательный пример — зубная боль. Так разболятся зубы, что, кажется, все бы отдал, чтобы перестали, что все остальные твои проблемы — пустяки разрешимые, только бы это разрешилось. А стихнет боль — словно и не было.