Из глубины - Чайлд Линкольн

Но он положит этому конец. Прямо сейчас.

Чуть не падая вперед, Чаки пошел, как мог быстро, по коридору. На этот раз он не заблудится: дорогу он хорошо знает и идти ему недалеко. Люди, попадавшиеся навстречу, прижимались к стенам, чтобы уклониться, но Чаки видел только размытые серые тени и не обращал на них внимания.

Вассельхофф брел, шаркая ногами и спотыкаясь, по коридору, а озноб бил его все сильнее, и голоса в голове становились громче. Он не слушал — нет, он не станет делать те ужасные вещи, на которые его подбивали. Он их остановит, он знает, что делать.

Ну наконец-то: впереди — большой бронированный люк, над которым ярко светится красно-желтый знак, предупреждающий о радиации, и два морских пехотинца на посту. Увидев его, оба начали кричать, но Чаки из-за гомона голосов в мозгу ничего не услышал. Один из моряков упал на колено, что-то четко артикулируя, и наставил на Чаки какой-то предмет. Вассельхофф сделал еще шаг вперед. И тут ослепительно вспыхнул свет и раздался такой гром, что заглушил даже болтовню в голове; в груди Чаки расцвела гигантская болезненная роза, он ощутил, как его яростно тащит назад, а потом, очень медленно, боль и голоса отступили в бесконечную черноту, и он наконец обрел покой.

34

Большая из двух операционных в медпункте имела все необходимое оборудование и инструменты для любого хирургического вмешательства, от стандартного удаления аппендицита до сложной лапароскопии. Однако сегодня вечером ей придали совершенно несвойственную ей функцию — она стала временным моргом.

Тело Чарльза Вассельхоффа лежало на операционном столе, немного синеватое под ярким светом. Верхняя часть черепа была удалена, мозг взвесили и вложили на место. Сейчас металлические стены операционной звенели от звука вибропилы — Крейн резал грудную кость, делая обязательное рассечение в форме буквы «Y» — вниз через грудь и вдоль живота. Рядом с доктором, возле лотка с инструментами для вскрытия, стояла девушка-интерн, сзади находилась Мишель Бишоп. Ее лицо было закрыто медицинской маской, но видно было, что лоб нахмурен.

У двери, поодаль от тела, застыл коммандер Королис.

— Доктор Крейн, когда будет готов отчет? — спросил он.

Крейн проигнорировал вопрос. Он отвел вибрирующую пилу, отдал ее интерну, повернулся к микрофону цифрового диктофона, стоявшему на столе, и продолжил говорить:

— Проникающее огнестрельное ранение грудной клетки слева. Разрыв кожи и мягких тканей. Перфорации не отмечено. Признаков близкого выстрела, таких как остатки пороха или обугливание краев раны, не наблюдается.

Он глянул на Бишоп, которая молча подала ему реберные ножницы. Он отрезал оставшиеся ребра и осторожно поднял переднюю часть грудной клетки. Помогая себе пинцетом, он изучал повреждения под безжалостным светом ламп.

— Раневой канал идет от груди к спине, немного вниз. Сама рана представляет собой круглое отверстие с пояском осаднения и небольшими радиальными разрывами по краям. Видны разрушения второго ребра впереди справа, нижней доли правого легкого, правой подключичной вены и нижнего отдела желудочно-кишечного тракта. — Он взял энтеротом, вставил его грушевидное лезвие в просвет и осторожно нажал, потянув в сторону так, чтобы внутренности сместились. — В тканях справа от тела позвонка Т-два застряла деформированная крупнокалиберная пуля. — Он осторожно достал ее при помощи пинцета и повернулся к диктофону. — Патологический диагноз: огнестрельное ранение верхней части грудной клетки с проникновением в правую плевральную полость и разрушением правой подключичной вены. Причина смерти: травма и сильное кровотечение в правой плевральной полости. Обстоятельства: убийство. Токсикологический отчет будет составлен позднее.

Королис поднял брови.

— Убийство, доктор Крейн?

— А как бы вы это назвали? — возмутился Крейн. — Самозащитой?

Он бросил пулю в металлический лоток, где она, брякая, перекатилась туда-сюда.

— Этот человек размахивал оружием в агрессивной и угрожающей манере.

Врач усмехнулся.

— Ясно. Солдаты с карабинами находились в страшной опасности.

— Вассельхофф намеревался проникнуть в охраняемую зону особой важности.

Крейн передал пинцет девушке.

— Думаете, он хотел покромсать ваш бесценный реактор кухонным ножом?

Коммандер бросил быстрый взгляд на интерна и доктора Бишоп, а потом опять посмотрел на Крейна.

— При устройстве на работу всем совершенно ясно объясняют: стратегические объекты станции будут защищаться любой ценой. А вам, доктор, следует быть осторожнее в своих высказываниях. Последствия нарушения соглашений, которые вы подписали, будут самые суровые.

— Подайте на меня в суд.

Королис помолчал немного, словно всерьез обдумывал предложение. Когда он заговорил, голос у него был мягкий, почти добрый.

— Когда можно ждать вашего отчета?

— Как только закончу. А теперь почему бы вам не выйти и не дать нам возможность продолжить работу?

Королис опять помолчал. Затем его губы сложились в едва заметную улыбку — чуть больше, чем просто оголенные зубы. Он посмотрел на тело. И, едва заметно кивнув Бишоп, развернулся и молча покинул операционную.

Трое оставшихся постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом Бишоп вздохнула.

— Кажется, вы только что нажили врага.

— Наплевать, — ответил Крейн.

И на самом деле ему было все равно. Он ощущал почти физическое недомогание от досады на то, что на станции «Глубоководный шторм» царит атмосфера секретности и полной нетерпимости, на то, что сам он не может положить конец нездоровой обстановке, которая только что, пусть опосредованно, спровоцировала гибель Вассельхоффа. Крейн стянул перчатки, бросил их в металлический лоток и выключил диктофон. Потом повернулся к интерну:

— Вы зашьете?

Девушка кивнула.

— Хорошо, доктор Крейн. Иглой Хагедорна?[11]

— Да, пожалуйста.

Он вышел из операционной в центральный коридор медпункта, где устало прислонился к стене. Рядом с ним встала доктор Бишоп.

— Вы готовы закончить отчет? — спросила она.

Крейн помотал головой.

— Нет. Если я и дальше буду про него думать, то слишком разозлюсь.

— Вы плохо выглядите. Вам, наверное, надо поспать.

Врач вымученно улыбнулся.

— Не получится. После такого дня, как сегодня… Кроме того, меня еще ждет Ашер. Через три часа он придет.

Бишоп посмотрела на него.

— Откуда?

— Вы не знали? Он же в декомпрессионной камере.

Женщина удивилась.

— Ашер? Зачем?

— Из-за сосудистой недостаточности. За последние несколько дней она, кажется, стала гораздо сильнее. У него появились язвы на конечностях.

— Началась закупорка? Ему не в камеру надо, он должен прийти сюда, чтобы мы сделали нужные процедуры.

— Знаю. Я ему так и говорил, но он настаивал. Он… — Крейн осекся, вспомнив заговор молчания, в который его втянули против его воли. — Он, похоже, очень близок к разгадке и поэтому наотрез отказался прекратить работу. Даже забрал с собой в камеру Мэрриса, чтобы не прерываться.

Бишоп не ответила. Она отвернулась, задумчиво глядя на пустой коридор. Крейн зевнул.

— Я все равно не могу спать, если сильно устал. Поэтому пока займусь другими бумагами. — Он помолчал. — Да, а как энцефалограммы, готовы?

— Пока только одна. Мэри Филипс — это та женщина, которая жаловалась на онемение лица и рук. Распечатка у вас в кабинете. Пойду проверю, что с другими, — я усадила лаборантку привести все в порядок, и сейчас штук пять уже должны быть готовы. Она принесет вам остальные.

— Спасибо.

Крейн смотрел, как она быстро уходит по коридору. По крайней мере, одно хорошо: их отношения значительно улучшились.

Он повернулся и неторопливо прошел в свой тесный кабинет. Бишоп, как и обещала, оставила у него на столе пухлый пакет, содержащий никак не меньше двух десятков энцефалограмм; к верхнему листку был подколот отчет. Крейн не любил читать энцефалограммы: искусство вылавливать электрические отклонения в чужих мозгах, выпутывая их из бесконечных ломаных линий, вызывало у него бешенство. Впрочем, он сам просил их сделать, потому что не мог допустить, чтобы какая-то возможность осталась неисследованной. ЭЭГ опровергнет или подтвердит его предположение о том, что все происшествия на станции имеют неврологическую подоплеку.