Ночные туманы - Игорь Всеволожский

Мне еще раз пришлось схватиться с Пащенко на литературном диспуте в клубе. Аристов выступал со своими стихами, другие говорили о любимых писателях, которые помогают им жить. Пащенко утверждал, что «Апельсины из Марокко» стоят трилогии Алексея Толстого («Проза в век кибернетики должна быть короткой, стремительной. Ни у кого не хватает времени читать большие романы»), а стихи Евтушенко и Вадима Гущинского он расценивал чуть ли не выше Пушкина.

Когда я обозвал Пащенко нигилистом, он схамил: «У нас, я вижу, не терпят людей, независимо мыслящих. Рассуждай по шаблону — и окажешься всем приятен и мил». Тут наш начальник политотдела не выдержал и дал ему жару. Но с Пащенко все сходило, как с гуся вода.

Шли зимние дожди. Штормы трепали нас в сумрачном море. Возвращаясь, я чувствовал себя избитым, изломанным. Поединок с морем — не шутка. Ты борешься с ним, проклинаешь его, восторгаешься им и счастлив, что ты победил. Я никогда и не ждал, что служба будет легка.

Иногда я завидовал офицерам на тральщиках. Они и в мирное время ходят над смертью: и через двадцать лет после войны можно наткнуться на забытую минную банку.

Знакомый минер мне рассказывал, как он пошел с двумя матросами к мине на «двойке». Уже подойдя к ней вплотную, он обнаружил, что какой-то кретин воспользовался частью бикфордова шнура. Минер все же рискнул поджечь сигаретой этот жалкий остаток, приказал грести во всю силу, но — сломалось весло. Тогда, не раздумывая, он кинулся к мине вплавь. И в последнюю, пожалуй, не минуту — секунду загасил шнур.

Но я знал, что и я приношу пользу флоту. Каждый выстрел, учебный и неопасный, убеждал в том, что в случае настоящей тревоги я поражу цель. Разве это не великолепное чувство — уверенность в своих силах, в своем оружии, в людях? В людях, которые дополняют меня. И когда мы все в море мы единое целое, неразделимый коллектив, спаянный законом морского товарищества.

Нет, свою службу я не променяю ни на какую другую! Люблю ее, трудную, подчас заполненную неприятностями и чрезвычайными происшествиями. Что может быть лучше возвращения из походов, когда на берегу тебя ждут и встречают, обнимают, целуют те, кто считал дни и часы до твоего возвращения с моря? (Увы, меня еще никто не встречал и не ждал.)

Перед учениями у нас выступил отставник куниковец. Он рассказывал, как морская пехота высаживалась в пригород Новороссийска — Станичку:

— Море бушевало, и видимость была скверная. Когда катер подошел к берегу, в него полетели гранаты. Одну отбил рукой один из моих пехотинцев, и она взорвалась у борта. В воде мы увидели проволочные заграждения.

Я кинул шинель на них и скомандовал: «Русские моряки, за мною, вперед!» На заграждения полетели плащ-палатки, шинели. И мы по ним выбрались на берег. На берегу окружили вражеский дот и забросали гранатами засевших в нем гитлеровцев…

После встречи с ветераном войны и учения показались куда увлекательнее и нам, и десантникам, которых мы высадили на скользкие скалы. По традиции отцов — «наш закон — только движение вперед». Мы тоже стремились вперед. Высокая честь быть наследником черноморцев!

— Я вами доволен, Строганов, — сказал адмирал, придя на мой катер. — Вы окрепли и возмужали. Надеюсь, скоро увижу вас с двумя звездочками… добавил он ласково. — Но не останавливайтесь на достигнутом…

Я узнал в этот вечер, как перед войной он и Гущин добивались большего радиуса действия своих катеров, выходили в шторм в море с предельной нагрузкой, с двойным грузом торпед и горючего. Как это помогло им, когда пришлось воевать!

— И если вы думаете, что больше ничего нельзя выжать из наших великолепных машин, вы глубоко ошибаетесь. Задорная молодость способна дерзать: я жду от вас дерзости, риска!

Уходя, он спросил радиометриста:

— Чем вы расстроены, Расторгуев?

— Мать сильно болеет, товарищ контр-адмирал, — ответил матрос.

— Что с ней?

— Рак. Из больницы позавчера ее выписали домой… умирать…

— Почему не доложили до выхода?

— На учениях, товарищ контр-адмирал, каждый человек дорог… а помочь ей я все одно не могу…

— Что, по-вашему, Строганов, лучше, — обернулся ко мне адмирал, — иметь во время учений на борту человека со смятенной душой или заменить другим, может, менее опытным? Расторгуева отпустите сегодня же. Рак… — вздохнул он, — все еще безнадежное слово…

Я получил хороший урок. Я и понятия не имел о том, что Расторгуев в беде.

Я шел домой, поеживаясь от едкого холодного ветра.

Адмирал прав, думал я. Я должен каждого своего подчиненного знать, как себя самого. Должен… А это совсем не так просто. Что за человек живет с тобой рядом, прикрыв грудь тельняшкой, нося пышное имя Роланд и прозаическую фамилию Пузырьков? Для молодого, еще зеленого моряка этот мир машин и приборов, окруженных водой, полон всяческих неожиданностей. Новичок видит непонятные буквы и знаки на крышках люков, трапы, уходящие вниз. Его окружают разноцветные трубы и провода на железных стенах. Он спотыкается о высокие комингсы. Его тревожат звонки, куда-то зовущие, о чем-то оповещающие.

Все это, непонятное, проясняется постепенно. Перестает быть загадочным тревожный звонок. Юнец узнает, почему одна труба голубая, другая розовая и что означает буква, выведенная краской на двери. Юнец с большей или меньшей ловкостью перешагивает через высокий порог и узнает, что порог называется комингсом. Наконец он осваивает специальность. Зеленый юнец становится в конце концов моряком.

Но чем он дышит и чем он живет, как говорится, вне службы? Это знает, увы, далеко не каждый.

Итак, чем живет и чем дышит Роланд Пузырьков? Не залезешь же ты ему в душу (как, впрочем, и ко всем остальным). Матрос он исправный, специалист отличный.

Но этого мало. Вот после того, как я, по совету адмирала, отметил его день рождения, узнал Пузырькова поближе.

— А ведь если бы не попал я на флот, товарищ лейтенант, стал бы форменным тунеядцем.

И я выслушал несложную историю столичного парня, забалованного родителями: попал в скверную компанию, девчонкам хвастался, что он «третий штурман дальнего плавания» (рейсы в Неаполь и Геную). Чтобы подтвердить это маленькими подарками, «вывезенными из плаваний», связался с фарцовщиками. Попадался в милицию, но отец выручал. Отец уехал в заграничную командировку. Квартира превратилась в притон. Пузырьков медленно опускался на дно. И тут — призыв в армию.

Ловкачи приятели предлагали помочь уклониться от призыва: принесли средство, вызывающее экзему. У Роланда хватило совести отказаться. «Третий штурман дальнего плавания», никогда в жизни не видевший моря, заявил, что он хочет на флот.

— В первые дни я разочаровался. Мне показалось, что я лишился свободы, и чуть было не сорвался. Но одумался вовремя: дезертиром быть не хотел. Сейчас смешно вспомнить о прошлом.

Я день за днем пытался разобраться в своих подчиненных. Когда Пащенко списал со своего катера двух отпетых, неисправимых, я попросил определить их ко мне.

Многие удивлялись. Кое-кто и посмеивался. Но и Смородинов и Лысенко оказались не хуже других.

Пащенко же, списавший Смородинова и Лысенко, проглядел Маслюкова. Был у него на катере такой гусь.

Однажды Пащенко вызвали в штаб к адмиралу.

«Что там стряслось? Почему меня требуют вечером?» — думал Пащенко, идя по темной дороге.

— У адмирала что, совещание? — спросил он дежурного, взбежав по ступенькам.

— Никак нет, никакого совещания нынче.

— Он у себя?

— Так точно, адмирал в кабинете.

Пащенко почувствовал, что у него тяжелеют ноги. Он медленно поднялся на второй этаж, остановился у двери.

Одернул китель. Постучал.

— Разрешите?

— Входите.

Адмирал был один. Он поднял голову и внимательно оглядел Пащенко, как будто видел его в первый раз.

Пащенко стало не по себе. «Что-то недосмотрел», — сообразил он.

— Скажите, старший лейтенант Пащенко, — спросил адмирал, — вы хорошо знаете своих людей?

«Ох, что-нибудь натворили, дьяволы. Шкуру спущу».

Пащенко ответил заносчиво:

— Разве в этом кто-нибудь сомневается, товарищ адмирал?

— Сомневаюсь я, — сказал адмирал таким тоном, что у Пащенко по спине забегали мурашки. — Скажите, например, что представляет собой радиометрист Маслюков?

— Отличный старшина, — облегченно вздохнув, сказал Пащенко.

— Настолько отличный, что вы его поощряли внеочередными увольнениями?

— Так точно. Мать Маслюкова лечилась в Ялте и приезжала несколько раз повидаться.

— Мать?

— Так точно, мать.

— Откуда он родом?

— Если не ошибаюсь, из Лохвицы.

— И мать его, насколько я знаю, никуда не выезжала из Лохвицы. Адмирал встал. — Пойдемте, старший лейтенант.

Он подошел к кабинету начальника штаба. Постучал.