Магия и пули - Анатолий Федорович Дроздов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем Париж остался позади. Рассвело полностью. Дель Кампо вел аэроплан в трехстах метрах над землей.
Раньше, летая на «Фармане», Федор смотрел сверху на Францию как на огромный ковер в детской комнате у богатых родителей, не поскупившихся на многочисленные подарки своему чаду: игрушечные домишки, повозки, паровозики, крохотных человечков. Сейчас ковер словно накрыло белой пылью. И все равно видимое под крылом радовало глаз.
Хоть они с Варварой приехали в Париж в не самое лучшее для этого время, когда листва с деревьев на бульварах уже облетала, город, тем не менее, был прекрасен, и Франция – тоже. Особый шарм этой страны тонок и ненавязчив, как легкий аромат дорогих духов, но он чувствуется всегда. Пусть здесь тоже масса проблем и недостатков, а выбор армейцев в пользу убогой системы Шоша – верх несправедливости, плюсов у Франции 1912 года было куда больше, чем минусов. Самый главный минус – немцы, и от них придется помочь французам избавиться.
Через несколько часов полета, когда невидимое солнце миновало зенит, дель Кампо обернулся и помахал рукой, привлекая внимание, а потом показал вниз. Там лежал крупный город на берегу обширного незамерзшего озера. Значит, уже – Швейцария, Женева. А для экипажа началась самая трудная часть первого отрезка пути – полет через Альпы.
Здесь высота над уровнем моря приблизилась к четыремстам метрам, потолок у «Авиатика» – чуть больше тысячи, а в основном баке еще много бензина, дающего вес. Пилот повел аэроплан в сотне метров над водой, над мачтами редких в декабрьский день суденышек. Кто-то на палубе просто смотрел им вслед, кто-то махал рукой. Летательные аппараты пока очень редки.
Озеро быстро кончилось. Вглубь Альп вела долина реки Роны. Справа и слева начали подниматься горы, для «Авиатика» непреодолимые. Да и Рона – не постоянный, а очень временный спутник, ее исток высоко в горах – километра под два. Туда не забраться.
Федор разложил на коленях карту и засек время. Скорость аэроплана 85–90 километров в час, крайне важно не пропустить правый поворот в ущелье, в удобный проход между горами, который выведет к юго-восточному подножью Альп. Сесть здесь негде, горы неумолимо сближаются. Проскочим – вряд ли удастся развернуться, чтобы засветло вернуться к Женевскому озеру и найти место для посадки.
Ощущая напряженное состояние Друга, Федор чувствовал себя непривычно. В какие бы передряги они не попадали, старший товарищ излучал уверенность. Здесь же, перед лицом опасности, не меньшей, чем исходила от немецких агентов в Париже, Друга угнетала полная невозможность контролировать ситуацию. Просто пассажир, одушевленный груз…
Они вошли в зону горных воздушных потоков. «Авиатик» било в брюхо, подбрасывало вверх, пыталось перевернуть или швырнуть на торчащие зубы камней. «Варваре с ее морской болезнью точно бы не понравилось», – подумал Федор.
Как дель Кампо мог ориентироваться и одновременно удерживать аэроплан на курсе, представить было трудно. Федор сосредоточился на карте. Как только она предсказала промежуток между горами по правому борту, пассажир отстегнулся и перевесился через козырек, от чего получил воздушный удар в лоб. Он потряс летчика за плечо и показал ему вправо.
Тот кивнул и заложил плавный вираж, ввинчиваясь в щель между горами. Если ошиблись – конец двум авиаторам придет быстро, в течение пяти-семи минут, любой другой проход упирается в тупик, где не развернуться, ни снизиться… Смерть!
Когда скалистый ландшафт начал понижаться, а горы – расступаться, небо основательно потемнело. К Милану они подлетели в сумерках, и хорошо хоть, кто-то додумался обозначить летное поле кострами.
Когда «Авиатик» замер на земле и пропеллер остановился, на Федора навалилась такая усталость, будто он всю дорогу крутил педали или веслами греб, а не сидел пассажиром… Что же говорить о дель Кампо!
Летное поле озарилось магниевыми вспышками. Федору с огромным трудом удалось отбиться от газетчиков: меньше всего хотелось, чтоб его усталая физиономия, пропечатанная на первой полосе, вдруг попалась под германские очи. Итальянские техники ухватились за хвост и нижнее крыло «Авиатика», потащив его в ангар. Федор увязался за ними.
В ангаре было тепло. Удалось лишь сделать самые необходимые процедуры, итальянцы кричали: домани, домани, что означает – завтра, завтра. Наверно, графа встречали и угощали более изысканно, но Федор ни за что не променял бы дворцовый прием на этот импровизированный банкет с сухим вином, сыром, пастой и множеством простых, непритязательных, но очень вкусных вещей, что надавали «синьорам технико» их благоверные. Хоть вино было слабое, зато – много. В тепле развезло.
– Щас спою, – заявил Друг. – Только ты не мешай.
– Романс про гусаров?
– Нет. Знаю одну песню, вроде бы итальянскую.
В присутствии изумленных миланцев иностранный авиатор вдруг запел, не особо попадая в мотив, зато очень громко:
Донна белла маре, Кредере кантаре, Дами иль моменто, Кени пьячи пью… Уно-уно-уно-ун моменто, Уно-уно-уно сантименто, Уно-уно-уно комплименто, О, сакраменто, сакраменто, сакраме-е-енто!!![3]Итальянцы вытаращили глаза, потом принялись оглушительно ржать, затем старший из них предложил тост за «гранде кантанте», великого певца-авиатора.
– Чего это они? – удивился Федор.
– А ты не понял? В песне просто бессмысленный набор слов. Пародия. Они въехали и веселятся. Один ты сидишь надутый.
Но песня понравилась настолько, что спустя несколько минут нестройный хор мужских голосов сотрясал стены ангара:
Маре белла донна, Эон бельканцоне, Саи кентиамо, сен приамо…В общем, интернациональное общение удалось на славу. Только запомнилось плохо. Наутро Федор проснулся с тяжелой головой и искренне пожалел, что в его магические таланты не входит самоврачевание. Хотя бы от состояния «после вчерашнего».
