Ветер в лицо - Николай Руденко

На столе появился графин и закуска. Человечек понюхал своим острым носом сельдь, поморщился.

— Не первого качества. Ну, не беда.

Он налил четыре рюмки водки. Одну из них подал Виктору.

— Спасибо. Я не пью.

— А кто из нас пьет? — Обратился к Виктору пожилой рабочий в синей рубашке. — Мы все не пьем. Вот и Лешка не пьет, а со мной выпить не откажется. Я иду к нему учиться. А когда-то сам его учил. Вот как... Садитесь к нам, товарищ.

— За рабочего человека грех не выпить. Я тоже в некотором смысле интеллигенция. А от рабочего класса никогда не отрывался. В балансе жизни это нам, конечно, зачтется.

Отказываться было неудобно. И если «интеллигенция» не вызывала у Виктора особой симпатии, то пожилой рабочий и его ученик, которого он выбрал теперь себе в учителя, произвели на Сотника приятное впечатление.

Виктор пересел к соседям и выпил рюмку за их здоровье. Ему стало неловко пить на деньги незнакомых людей. Заплатить официантке за них — значит их обидеть. Да они бы и не позволили ему этого сделать. Виктор позвал официантку и заказал еще один графин, есть ничего не хотелось, и он почти не притронулся к закуске.

Вскоре он почувствовал легкий туман в голове. Все вокруг было в этом прозрачном, легком тумане — столики, тарелки на них, лица людей, сидящих напротив него. А издалека с новой силой доносились до его слуха звуки рояля, уже начинающие было угасать. Но они теперь не жалили его, а только приятно щекотали, вызывали в сердце теплое, нежное щемление. Лицо Валентины проплывало перед его глазами то таким, каким он видел его на Урале, то таким, каким оно было недавно на берегу Днепра, когда она крикнула ему: «Какая я вам Валя?..»

Виктор расплатился и вышел из-за столика. Он почувствовал, что пол под ним качается. Перед ним выросло остроносое лицо «интеллигентного» именинника.

— Вам куда?.. До отеля? И мне в ту сторону.

У Виктора даже не возник вопрос, откуда этот человек знает, где он остановился. Они вышли из ресторана и пошли по улице. Спутник взял Виктора под руку и долго говорил ему о превосходстве рыбьего жира перед всеми другими витаминами.

— Я даже картофельники жарю себе на рыбьем жире...

Они повернули в какой-то темный переулок. От телеграфного столба отделилась и пошла им навстречу неуклюжа фигура. Спутник немедленно отпустил руку Виктора и побежал за угол. А фигура приблизилась к Виктору, согнулась и по-бычьи толкнула его головой в грудь. Виктор пошатнулся, но не упал.

— Скумбрия, трам-па-па, — выкрикивал какие-то бессмысленные слова человек в надвинутой на глаза кепке, замахиваясь снова на Виктора. Сотник отступил, ухватился за телеграфный столб. Он сначала не понял, что с ним происходит. А когда заметил, что на него замахиваются снова, инстинктивным, привычным ударом боксера отбил руку незнакомого.

— А-а, вот как! — Яростно воскликнула человек и, подкравшись сзади, ударил Виктора в бок.

— Что вам от меня надо? — Глухо спросил Виктор.

— На тебе! — Воскликнул неизвестный, ударив Виктора в грудь.

Это внезапное нападение вывело Виктора из равновесия. Удары были не очень чувствительные, но все же ощутимые. Ну, как не дать сдачи этой нечисти? Тогда Сотник по всем правилам бокса нанес ему такой удар в подбородок, что неизвестный перевернулся на мостовую, как мельница от ветра. Минуту он лежал неподвижно, а потом медленно поднял голову и начал пискливо кричать:

— На помощь! Спа-си-те!..

— Вот он!.. Вот он!.. — Послышался голос за спиной Виктора.

Но Сотник уже не видел, как к нему подбежал милиционер в сопровождении остроносого именинника. Хмель сделал свое. Милиционер и «потерпевший» взяли его под руки и повели в отделение.

Утром председателю комиссии была прислана копия протокола. Дмитрий Афанасьевич, высокий, мрачный, худой, постучался к Виктору в номер, когда тот еще спал.

— Ну, что, выспались? — Неприветливо спросил он у Виктора, когда тот стоял у дверей, пропуская его в номер. – Да, да. Что же мне с вами делать?.. Неприятная история. Пятно и на комиссию, и на министерство.

Виктор просмотрел копию протокола, подписанного его собственной рукой и сам ужаснулся тому, что там было написано. Он невнятно вспоминал, где вчера был, с кем встречался и как дошел домой. Оправданий для себя Виктор не находил.

— Ну, что же вы молчите? — Спросил Дмитрий Афанасьевич. — Как же нам быть?

— Не знаю, — ответил Сотник.

— Вы уже закончили работу на заводе?

— Еще не начинал.

Председатель комиссии окинул его внимательным взглядом и удивленно спросил:

— Что же вы делали эти дни?..

— Я никак не мог встретиться с главным инженером, — смущаясь, ответил Виктор.

— Но мне известно, что главный инженер никуда не выезжал из города, — недовольно заметил Дмитрий Афанасьевич. — Что-то с вами не так. Атмосфера родного города на вас повлияла весьма негативно. Перед партийной организацией вам во всяком случае придется отвечать. Я должен доложить товарищу Швыденко. Как же вы могли такого натворить? — Закончил он с нотками родительского сочувствия в голосе.

— Что я могу сказать, когда сам не знаю, как это произошло?.. Знаю только, что дело плохо, — ответил Виктор, сев на стул и прислонив тяжелую голову к бронзовой дуге кровати.

Дмитрий Афанасьевич протянул Сотнику исписанный мелким почерком лист бумаги.

— Вот перечень вопросов, на которые следует обратить внимание. Пойдете на другие заводы. На металлургический — потом. Начните со станкостроительного...

19

Позавчера московские и киевские газеты вышли с фотографиями Гордого. На одних он выглядел сановито, напоминая своими запорожскими усами Тараса Бульбу. На других — скромнее, ближе к своему настоящему виду, с запавшими щеками и глубокими морщинами на лице. С Урала, из Донбасса, с «Азовстали» приходили поздравительные телеграммы. Почтальон даже пошутил — или почту надо перевести поближе к дому Гордого, или Гордому предоставить квартиру рядом с почтой.

А Прасковья Марковна превратилась в своеобразное почтовое отделение при ставке Гордого. Марковна сортировала телеграммы по областям, по заводам, по городам — ​​в зависимости от того, откуда они прибыли. Вскоре она так запуталась, что Кострома у нее попала в Житомирскую область, а телеграмма с Коломны лежала рядом с телеграммой из Коломыи от одного из бывших приятелей Гордого.

Худенький русый Вадик, которого недавно прислала из Москвы племянница Нина, боясь обидеть Марковну своим смехом, серьезно сказал:

— Бабушка, Коломна очень далеко от Коломыи.

— Разве? — Удивилась Марковна. — А я думала — рядом...

Тогда Вадик сбегал к Валентине, раздобыл у нее большую карту Советского Союза. А чтобы изготовить флажки, Марковна нашла в своем окованном железными обручами сундуке красную ленту, сохранившуюся со времен ее девичества. Для нее в этом была своя, возможно, только ей одной дорогая символика, но и этого было достаточно. Марковна даже помолодела, оживилась. Даже наклоняться над грядками ей было уже не так трудно. А почтальон приносил все новые телеграммы...

Вадик был выше подростков своего возраста. Чтобы поставить красный флажок на Архангельске, ему достаточно было встать на цыпочки. Он теперь часами не выходил из дома, ожидая новых телеграмм. Как только почтальон заходил во двор, Вадик брал несколько флажков, становился у карты, а Марковна, разрывая телеграммы, говорила:

— Сталино. Магнитогорск... Львов. Караганда.

Вадик хорошо помнил красные флажки на карте, висевшей в школьном коридоре, когда он пришел в первый класс. Они преодолели большое расстояние — от Сталинграда до Берлина.

Карта в доме Гордого напоминала ту памятную карту. Для Вадика она стала особенно дорогой, потому что была делом его рук. Вот пусть придет с работы Георгий Кузьмич и посмотрит на нее!.. Одно дело — держать в руках пачку телеграмм, а совсем другое — взглянуть на карту и увидеть, что вся страна от Ленинграда до Владивостока украшена красными флажками, свидетельствующими об общенародном восхищении успехами сталевара.

Марковна видела Вадика только однажды — когда после окончания первого класса он ехал с мамой в Крым и они на несколько дней заехали к Гордым. Сейчас Вадик перешел в восьмой.

Мама Вадика работала в Министерстве иностранных дел переводчиком. Ей много приходилось ездить с иностранными делегациями, поэтому она этим летом решила отправить сына к тете.

В отношении Кузьмича к себе Вадик чувствовал то, чего ему не хватало всю жизнь, — отцовскую, по-мужски грубоватую, но сердечную и теплую заботу. Отец Вадика погиб на фронте.

Кузьмич, придя с работы, сначала не понял, что это за карта висит на стене и что за флажки накалывает на нее Вадик. А когда парень ему все объяснил, Кузьмич, заложив руки за спину, долго стоял у карты. Марковна сидела на сундуке, радостно улыбалась. А Гордый осматривал пространства родины, где жили неизвестные, незнакомые друзья, оказавшиеся такими отзывчивыми, родными.