Дон Кихот. Часть 2 - Мигель де Сервантес

– Да неужто же это не мой осел ревел?

– Нет, это я, – ответил тот.

– Ну, куманек, – сказал первый, – вот уж могу сказать, что между тобой и ослом нет никакой разницы, когда ты ревешь, и я в жизни своей не слыхивал я не видывал большего сходства.

– Без лести скажу, – ответил изобретатель хитрости, – что эти похвалы больше пристали тебе, чем мне, куманек. Клянусь Богом, который меня создал, что ты не уступишь самому лучшему ревуну в мире. Звук у тебя высокий и сильный, тоны тонки и мерны, переливы многочисленны и быстры; словом, ты превзошел меня, и я уступаю тебе пальму первенства в этом редком, прекрасном таланте.

– Вот как! – обрадовался хозяин осла. – Ну, я теперь буду о себе лучшего мнения и буду считать, что кое-что знаю, когда у меня есть талант. Я хотя я полагал, что кричу по-ослиному довольно хорошо, но не воображал все-таки, что так уж прекрасно, как ты говоришь.

– Я скажу еще, – возразил тот, – что бывают редкие таланты, которые пропадают для света и которые плохо применяются теми, кто не умеет пользоваться ими.

– Ну, наши-то, – ответил хозяин осла, – могут годиться разве только в таких случаях, как этот, да и то дай Бог, чтоб они принесли нам какую-нибудь пользу.

После этого они снова разошлись и опять принялись реветь, но на каждом шагу вводили друг друга в заблуждение и сбегались в одно место, пока не условились кричать по два раза сряду, чтобы знать, что это они кричат, а не осел. После этого они, все учащая рев, обошли всю гору из конца в конец, не получив ни разу ответа от пропавшего осла и не найдя и следов его. Да и мог ли он, несчастный, ответить, когда они нашли его, наконец, в самой чаще леса, растерзанным волками. Увидав его, хозяин его сказал:

– А и то удивлялся, от чего он не отвечает, потому что, не будь он мертв, он бы непременно ответил вам, когда мы ревели по-ослиному, не то это не был бы осел. Но благодаря удовольствию, которое мне доставил твой ослиный рев, кум, я не считаю, что напрасно потерял труд в поисках, хотя и нашел его мертвым.

– Мы друг другу не уступим, кум, – ответил тот, – потому что хотя священник и хорошо поет, но и певчие поют не хуже.

После этого они вернулись в деревню печальные и охрипшие и рассказали своим соседям, друзьям и знакомым о том, что с ними случилось при поисках осла, расхваливая напропалую умение друг друга реветь по-ослиному. Все это сейчас стало известно и рассказывалось во всем околотке. Но так как дьявол никогда не спит и любит развевать по воздуху солому и раздувать раздоры и ссоры, то и выдумал сделать так, чтобы жители других деревень при встречах с ними принимались реветь по ослиному, как будто в посмеяние реву наших регидоров. Тут вмешались разные негодяи, а это хуже, чем если бы все дьяволы в аду сговорились, – и слух об ослином реве до того разошелся из деревни в деревню, что теперь жители той деревни, где это приключилось, стали везде известны, и их везде чураются, словно негров между белыми. Несчастные последствия этой шутки зашли так далеко, что уже не раз осмеиваемые выступали против насмешников с оружием в руках, настоящими отрядами, и схватывались с ними, и ничто не может остановить их: ни страх, ни стыд, ни король, ни суд. Я полагаю, что завтра, либо после завтра жители деревни с ослиным ревом – я тоже оттуда – выступит в поход против другой, находящейся в двух милях от нашей и больше всех преследующей нас. Вот я и накупил всех этих мечей и алебард, чтобы их вооружить. Вот какие чудеса я хотел вам рассказать; а если они не кажутся вам чудесами, так не взыщите, других у меня нет. Так закончил человек с оружием свой рассказ.

В эту минуту в дверях корчмы показался человек, на котором вся одежда была из замши: и куртка, и штаны, и чулки.

– Господин хозяин! – закричал он громким голосом, – есть место в корчме? Там едет ворожея-обезьяна и комедия – освобождение Мелизандры.

– Клянусь жизнью! – вскричал хозяин, – уж если приехал дядя Петр, так у нас будет славный вечерок.

Я и забыл сказать, что у этого дяди Петра левый глаз и почти полщеки были залеплены зеленым пластырем, что показывало, что вся эта часть лица у него поражена какою-то болезнью.

– Добро пожаловать, дядя Петр, – продолжал хозяин. – Но где же обезьяна и театр? Я их что-то не вижу.

– Они сейчас будут здесь, – ответил человек в замше. – Я пошел вперед, чтоб узнать, найдется ли местечко.

– Уж я бы прогнал даже самого герцога Альбу, – лебезил хозяин, – чтобы дать местечко дяде Петру. Везите скорее балаган и обезьяну: сегодня в корчме есть гости, которые заплатят за представление и за талант обезьяны.

– Тем лучше, – ответил человек с пластырем, – а я уж сбавлю цены: мне бы только возвратить свои расходы, и я уж буду доволен. Однако, пойду подгоню тележку, в которой едут балаган и обезьяна.

И с этими словами он вышел из корчмы.

Дон-Кихот тотчас же стал расспрашивать хозяина, кто такой этот дядя Петр и что у него за театр и обезьяна.

– Это, – ответил хозяин, – знаменитый марионеточный актер, который с некоторого времени разъезжает в этой части аррагонской Ламанчи, представляя, как Мелизандра была освобождена знаменитым Дон Ганферосом: очень хорошенькая история и так хорошо разыгрываемая, что в этой части королевства уже много лет не видывали ничего подобного. Он возит с собой еще обезьяну, самую искусную; какую только можно встретить между обезьянами, или вообразить между людьми. Если ей представить вопрос, она внимательно выслушивает, о чем ее спрашивают, потом вскакивает на плечи к своему хозяину и говорит ему на ухо ответ на предложенный вопрос, а дядя Петр сейчас же повторяет этот ответ вслух. Она гораздо более говорит о прошедшем, чем о будущем, и хотя не всегда сразу отгадывает, но всего чаще не ошибается, так что мы подумываем даже, не сидит ли в ней бес. За каждый вопрос платится по два реала, если обезьяна отвечает… т. е. и хочу сказать, если хозяин за нее отвечает, после того, как она скажет ему на ухо. Поэтому все думают, что этот дядя Петр очень богат. Он человек галантный, как говорят в Италии, славный товарищ и ведет лучшую в мире жизнь. Он говорит за шестерых, пьет за двенадцать человек – и все это за счет своего языка, своей обезьяны и своего театра.

В эту минуту вернулся дядя Петр, везя в тележке балаган и обезьяну, которая была велика, бесхвоста и с мохнатой шерстью, но не зла на вид. Едва увидев ее, Дон-Кихот спросил:

– Скажите, госпожа ворожея, какую pesce pigliamo.[100] Что с нами будет? Вот вам два реала.

И он приказал Санчо выдать деньги дяде Петру. Тот ответил за обезьяну.

– Сударь, – сказал он, – это животное не отвечает и не сообщает ничего о будущем» о прошедшем оно кое-что знает, да и о настоящем тоже.

– Черт меня возьми, – вскричал Санчо, – если я дам хотя бы один обол за то, чтобы мне сказали, что со мною случилось! Не знаю я, что ли, сам? Не на такого дурака напали, чтоб я платил за то, что сам знаю. Ну, а если вы знаете настоящее, госпожа обезьянища, так вот вам два реала и скажите мне, что делает сейчас моя жена Тереза Панса. Чем она занимается?

Дядя Петр не взял, однако, денег.

– Я не беру платы вперед, – сказал он, – за услугу надо платить, только когда она уже оказана.

После этого он два раза хлопнул себя по левому плечу, и обезьяна одним прыжком вскочила на это плечо и, приблизив свой рот к уху хозяина, принялась быстро-быстро стучать зубами. Проделав эту штуку в продолжение нескольких секунд, она опять одним прыжком соскочила на пол. Тогда дядя Петр бросился на колени перед Дон-Кихотом и, обняв его колени, вскричал: «Я обнимаю эти ноги словно Геркулесовы столбы, о славные воскреситель забытого странствующего рыцарства! о рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, которого невозможно достаточно прославлять, опора слабых, поддержка падающих, рука для упавших и утешение для всех несчастных!»

Дон-Кихот оцепенел, Санчо окаменел, кузен был поражен изумлением, а паж ужасом, хозяин застыл в одной позе, а человек из ревущей деревни разинул рот, и у всех, кто слышал эти слова марионеточного актера, волосы встали дыбом на головах. Он же продолжал, не смущаясь: «А ты, о добрый Санчо Панса, лучший из оруженосцев лучшего из рыцарей всего мира! радуйся: твоя жена Тереза здорова и в настоящую минуту занимается тем, что расчесывает фунт конопли, а под боком у нее стоит щербатый горшок с доброй пинтой вина, и она попивает из него, чтобы скрасить себе работу.

– О, этому я верю! – вскричал Санчо, – потому она бабенка блаженная, и не будь она немножко ревнива, я бы ее не променял даже на великаншу Андандону, которая была, говорит мой господин, умная женщина и хорошая хозяйка; а моя Тереза из таких баб, что себе ни в чем не отказывают, хотя бы пришлось урывать у своих наследников.

– Повторяю опять, – сказал Дон-Кихот, – что тот, кто путешествует и много читает, узнает и видят многое. Каким образом, спрашивается, кто-нибудь убедил бы меня, что на свете существуют обезьяны, которые угадывают все, если бы я сам не видал этого своими глазами? Ведь я действительно тот самый Дон-Кихот Ламанчский, которого назвал этот добрый зверек, только он, конечно, уж чересчур рассыпался в похвалах. Но каков бы я ни был, я благодарю небо за то, что оно одарило меня кротким и участливым характером, всегда готовым сделать добро всякому и неспособным причинить кому-либо зло.