Прости меня…Фантастическая поэма - Юрий Дружков

Я вышел на снег.

Летний жгучий мороз ударил в лицо, и ветер дымил, как будто наша вертолетная пурга разнеслась по свету и не может развеяться.

— Моторы я не буду выключать! — крикнул пилот. — Ветром сносит!

Я пошел прочь от массы металла в сугробы, в колючую дымку. И снег даже не мялся под ногами, не оставлял никаких следов, так он был тверд.

А если этот снег оплывает в невидимую глубину? Стало жутко. Не вернуться ли мне за веревкой? Но пилот воевал с метелью, ждали меня, сидя на ящиках, геологи.

Я достал прибор и включил запись…

Мы улетели через двадцать минут.

Внизу опять побежала синяя тень вертолета. Потом она скривилась, метнулась по ледовым развороченным булыгам, похожим на белый бетон, разбитый бомбами. Синие трещины, синие разломы льда, и резкий переход от ледяных скал и нагромождений к самым настоящим темным, коричневым скалам.

Вертолет ушел к побережью.

Теперь геологов нельзя оторвать от окон. Рыжие камни-утесы поднимались к нам из навалов снега. За ними, за этими скалами, ярко-зеленые разливы круглых озер.

Мы сели на каменную гальку, хрупающую под ногами, как у берега Черного моря. Геологи вынесли на камни свои мудреные приборы. Я видел, как они ходили по текучему склону, собирая камешки бережнее, чем цветы.

Здесь, когда мы стояли на твердой почве, скалы вокруг были не все коричневые. Розовые, серые, черные сломы делали гряду цветной. Только вершины скал таяли в невидимый воздух белесой дымкой снежной пыли, замороженной влаги. Ветер змеился по каменным граням, заставляя пилотов прислушиваться к нему и согревать моторы.

Я с моим чемоданом потопал к озеру, туда, где камни лежали громадными плитами, как обломки древней, разрушенной крепости.

Две машины-громадины с прицепленными к ним бревенчатыми санями-волокушами, средней величины тягач — вместе называются поездом, санно-тракторным поездом.

У машин солидный, уверенный вид. Машина как будто собрана из трех разных частей. Первая, самая нижняя, — половина танка, гремучие гусеницы. Над ними вместо люков и башен с пулеметами — верхняя часть мощного грузовика. Мотор под капотом, фары, кабина водителя и штурмана, прозрачный купол над ней, прожекторы, кузов типа «фургон». А над всем этим корабельная мачта с канатами-растяжками: антенна.

Сухопутный корабль!

В кузове кораблей жилые кубрики на шесть человек, электрокамбуз и каюта с научными приборами.

На санях-прицепах едут бочки с горючим: тепло, движение, свет.

В тягаче, который водители называют «малышом», — госпиталь и камбуз одновременно. Поэтому и поваром у нас молодой врач.

Наших в поезде пятнадцать человек. Шестнадцатым едет американец. Не ученый, а журналист.

2

И вот, грохоча гусеницами по свежему насту, поезд, оранжевый, новенький, блистающий мытым стеклом и краской, ушел в бесконечность.

Он миновал границу поселка, деревянную, с молотом и серпом арку. Водители включили прощальные сирены, развернулись на выезд и пошли.

Два единственных на холме домика, не заваленных снегом, антенны, похожие на связку велосипедных колес, вертолеты на выпуклой шапке аэродрома, люди, машущие нам вслед, красные бульдозеры медленно поплыли от нас в покидаемую даль. Все, кроме водителей, смотрели долго на этот заветный берег, надежный причал.

Скоро домики стали казаться игрушечными. Но так ясен воздух Антарктиды, что видно было ручки в оконных рамах, нитки антенн, буквы на вертолетах, ошейник собаки: все детали в полный цвет красок и тонов.

Поселок пропал за четким, ясным горизонтом, не смазанным дальневой дымкой. Туда вел один только гусеничный прямой след — единственный штрих на голом поле однообразия.

Ниточка-дорога.

Натужно гудели моторы, покачивало. В каюте было тепло. Мы сняли оранжевые малахаи. Американец щелкал набором своих фотокамер, записывал в блестящий блокнот наши фамилии. Пришлось опять послужить переводчиком. А вопросам не было конца.

Я переводил:

— Радист. Полярник. Много лет работал в Арктике. Был знаком с американскими военными летчиками. Летал на ваших самолетах. Война. Мурманск… Одинок…

Хозяин погоды. Синоптик. Молодой, но бывалый полярник. Не пьет. Женат. Курит. Спасибо. Сигареты отличные…

Гравиметрист… Очень трудно. Холост. Антарктида — континент исключительно мужского населения. Без них спокойней… Самая близкая женщина?.. Самая близкая — не ближе двух тысяч километров!.. Измеряем лед, вернее толщину льда… профиль основания Антарктиды…

Штурман-дублер. Женат. Скучаю. Дети. В первый класс. Москвич. Да, на таком поезде необходим штурман. Пока идем проторенной дорогой, затем повернем к югу. По целине… По звездам… Опасно. Трещины… Заблудиться легче легкого…

Магнитолог. Москвич. Холост. Магнитное поле Земли. Не курю, спасибо…

Машины упрямо везли упрямых людей в самое пекло холода. Мимо, как постовые на дороге, мелькали бочки из-под горючего. Их выбрасывали проходившие здесь поезда. На бочки смотрелось, как на березки в окно электрички.

Потом опять надоевшая белая гладина.

Ужинали мы на сорок втором километре от поселка, рядом с двумя порожними вехами-бочками. Повар-доктор выдал нам горячие судки с едой. В нашем кубрике запахло печеным картофелем, жареным луком. Тут Американец подмигнул в окошко двум бочкам и достал из пузатой сумы размалеванную бутылку рома. Его темпераментное «о'кэй» поняли все без моей помощи. Он разлил ром по кружкам, поднял свою, захватив ее в обе пригоршни, покачал на руках, призывая нас последовать его примеру.

И мы не стали осложнять международного положения. Хватили рому, вдохнули горячий картофель с тушенкой, пели «Подмосковные вечера».

Веселый, добротный Американец подмигнул мне и сказал:

— Антарктида — школа коммунизма.

Я не стал переводить. Меня тянуло в сон. Машины плыли по снегу, заглушая лязгом гусениц песню ребят, гул мотора, визг саней.

Мы спешили в глубь Антарктиды.

Мой дневник открывается теперь не так часто, как раньше, На ходу писать нелегко, прыгают буквы. Нас кидает о стены. Машины едут по ледяным застругам, как по надолбам, падают на лед, грохочут, бьются. Мы терпим. Я надумал писать во время стоянок: бумага покрывалась хрусталиками льда, и паста цвела на них, а потом и сама замерзала в ручке.

Холодно, очень холодно. Лето на дворе, ничего не скажешь.

На развилке, вернее, там, где отмеченный бочками след пересекал невидимую нашу тропинку, поезд остановился. Мы разминались, прыгали. Над машинами струился видимый теплый воздух. Как струится он в открытой горловине бензобака в жаркий летний день у подмосковной бензоколонки. Но выхлопные трубы, дымящие синим жаром, были покрыты слоем инея.