Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

— Что изъять?

— Вот это. — И Инспектор указал на столик с шеренгой граненого стекла, на самом краю которого сиротливо тулились глиняный горшочек и деревянная ложка.

— Берите, — брезгливо скривилась Вертинская. — Я эти вещи впервые вижу.

Инспектор покинул коричную комнату взмокший и осунувшийся. У самой двери, чудом не выронив пакет с хрупким вещдоком, он налетел на Чекушку, который мыл пол и, дребезжа и подчеркнуто картавя, напевал про креольчиков, колокольчики и Антильские острова. Увидев Инспектора, он тут же, словно старая пластинка, перескочил на девочек-шалуний и “голубые пижамба”. В коридоре действительно царили благотворные сумерки, состоящие как бы из отдельных синих пузырей, в которых ворочался этот неугомонный человечек, шуруя по ним, как по бильярдным шарам, квакающим от влаги кием швабры.

— Нашли тело? Не хотите записаться? — пропел он. — А я вот решил прибраться. Горничная заболела. Идете к студенту? Постойте-ка, я вам сейчас мигом набросаю его поясной портрет. — Облокотился на швабру, вытер воображаемый пот со лба. — Петя Скавррутин. Пишется с двумя “р”. Но это, впрочем, по словам Пети. А Петя грассирует и часто врет. Мальчишка он с закидонами. Не глуп, но ленив. Бойкий на язык, но мелет им впустую. Отнюдь не мозгляк в каноническом смысле этого слова, учится через пень-колоду, умеет вовремя и по делу подсуетиться. На лекциях вечно переспрашивает и уточняет, хотя конспект сроду не вел, — верное средство втереться в доверие седеньким, не от мира сего преподавателям. Не брезглив. Ничего не знает, но схватывает на лету. Ироничен во всем, что не касается его драгоценной особы. Играет в анфан-террибля, вообще всячески культивирует в себе инфантильность. Лицо простоватое, плебейское, духовностью не испорченное, но наивное, что подкупает. Ничего и никогда не доводит до конца. Дам берет шармом и напором. Разыгрывает эстета, с видом скучающим и искушенным. Ведет, как устрица, прикрепленный образ жизни. Единственный незыблемый авторитет для него — мать, довольно деспотичная крабиха, которая до сих пор собирает ему портфель и целует на ночь. И знаете что? Я его подозреваю.

— У нее под кроватью смит-вессон, — выпалил долго молчавший Инспектор.

— У Вертинской? Думаете, это то, что вы искали?

— Не знаю. Револьвер — это как-то чересчур театрально, что ли…

Да и не очень эстетично.

— Ну, тут я, сами понимаете, ничем помочь не могу.

— Да, но все-таки… Что вы мне посоветуете?

— Избегайте оживленных разговоров.

Чекушка склонился над ведром и, полоща тряпку, зашелся надрывным: “Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль”.

Студент полыхал пальмами и лиловыми утесами со слабым дымком на рукавах и в этом наряде напоминал толстую, покрытую лаком матрешку. Его бесили убогий номер, скверная кухня, мутное море, но больше всех досталось Гегелю.

— Вот смотрите. У меня двадцать шестого пересдача, и я должен за этот изуверский срок постичь все тайны бытия. К примеру, тот же Гегель. У него не было даже любимого блюда, человек всякое кушанье называл просто едой. То есть вдумайтесь: моя футболка с пальмами для него просто одежда. Но как тогда я должен буду понять, что этот чудик описывает в своих многотомных талмудах? Как я узнаю, что он имеет в виду? Он говорит “одежда” и подразумевает свой швабский котелок, а я читаю и подразумеваю свою футболку. А между тем восемь тетрадных страниц убористого бубнежа. И все это учи. Вообще, меня умиляют эти высоколобые сычи с головой-одуванчиком, которые свои частные фобии навязывают моей бесконечной вселенной. — Вид у студента был гордый и торжествующий.

— Вы бы почитали его для начала. Вы передергиваете, — робко вступился за высоколобого сыча Инспектор.

— Зачем? Что он мне может предложить? Еду? К тому же я и шпоры уже заготовил. Просто у меня обостренное чувство справедливости.

— Похвальное обострение. Не хотелось бы возвращать вас к грубой действительности, но, однако ж, у нас труп.

— У вас труп, — поправил начинающий философ.

— Хорошо, у меня. Впрочем, и у меня тоже…

— Вы хотели бы знать, что я делал с восьми до одиннадцати?

— Что вы! Всего лишь с семи до восьми тридцати.

— Утра или вечера?

— Не увиливайте.

— O’кей. Тем более что в обоих случаях я спал и принимал душ, только в разном порядке. Но вам, само собой, нужно предъявить свидетелей?

— Само собой. А они у вас есть?

— Их нет у меня, к сожалению... Я одинок и заброшен.

— И обречен на свободу, — недобро хмыкнул Инспектор.

Записывая показания, Инспектор кружил по комнате. Он как бы невзначай уронил блокнот и, нагнувшись, некоторое время разглядывал лежащий под кроватью разделочный нож. Потом подошел к окну, наполовину залитому зыбкой морской синью. Облупленный подоконник хранил следы анахоретских студенческих трапез: пустой пакет из-под чипсов, шеренга пивных банок, тарелка с многократными, разной свежести следами кетчупа. Инспектора в этой сокровищнице заинтересовало блюдце с вялым бледно-зеленым жмыхом, похожим на остатки неоднократно завариваемой травы.

— Я возьму это у вас, — сказал он, аккуратно пересыпая жмых в прозрачный пакет.

— Это не мое.

— Разумеется, — деловито кивнул Инспектор, направляясь к двери. — Когда пересдача?

— Двадцать шестого, я же сказал.

— Что ж, ни пуха ни пера.

— К черту.

С этим напутствием Инспектор и направился в свой номер.

Проснулся он от вкрадчивого стука в окно. Светало.

Вернувшись в номер накануне, Инспектор запер дверь на ключ и засел за рапорт. Многое оставалось неясным. Строгая и сухая карта действительности разъезжалась, дробясь на геометрические примитивы, мощные, насыщенные, ничего не говорящие объемы на плоскости, неузнаваемые, как черты лица на картинах кубистов. Лицо преступника ничем не отличалось от всех прочих лиц. Вещественные доказательства поблескивали в плотных прозрачных пакетах веско, но неубедительно. Около десяти откуда-то снизу полилось “Beyond the sea”. Отбивая такт вместе с Бобби Дарином, Инспектор продолжал писать. На предпоследней странице он не выдержал и сбегал на второй этаж, в номер профессора, где, заглянув под кровать, обнаружил удавку.

Необычайно гордый собой, Инспектор на цыпочках вернулся в свой номер. Все нити, все россыпи петита были теперь в его распоряжении, на кончике шариковой ручки с корявым колпачком. Насчет тела не было уже никаких сомнений. Работая над вдумчивой концовкой, Инспектор начал клевать носом и вскоре уснул. Во сне он видел синие блики и лазурные всполохи, в которых безошибочно признал море и пообещал его себе в самом скором времени. Впрочем, это к делу не относится.

Как было сказано выше, из лазурного рая Инспектора выдернул вкрадчивый стук. Инспектор встал и, пошатываясь от усталости, подошел к окну. Когда он, не задумываясь, открыл его, на подоконник лег увесистый фолиант в черной кожаной обложке, за ним показались стакан с водой, зонт, о котором Инспектор не вспоминал с момента прибытия, и, наконец, медленно, словно тяжелый блестящий кит, всплыла на поверхность белая физиономия Чекушки и человеческим голосом попросила помочь ей забраться внутрь. Инспектор снял с подоконника дары и втащил кряхтящего волхва в комнату. На нем была белая с жабо и мохнатыми пуговицами блуза и белые свободные панталоны. Лицо в белом гриме, на правой щеке — грубый муляж слезы.

— Вот что, господин Инспектор, — оседлав высокий табурет, сказал гость. — Простите, что без приглашения, в столь ранний час…

— Пустяки. Я все равно не спал, — вежливо соврал Инспектор.

— Бессонница?

— Не то чтобы… Просто голова болит…

— А-а, ну это пустяки. Как говорится, до правки заживет. А я вот что хотел… Прежде всего: нашли тело?

— Почти.

— Все работаете, бедняжка! Без еды, без воздуха, один как перст в тесном кольце кипарисов… Ну ничего! Выше нос, старина, скоро сказочке конец!

— Да, я дописываю рапорт.

— Можно взглянуть?

Инспектор протянул ему стопку листов и застенчиво присел на краешек кровати. Пробежавшись по мелким сбивчивым каракулям, Чекушка расхохотался и радостно хлопнул себя по коленкам: