Петровские дни - Евгений Салиас

— Да вот недавно… Прежде на ум не приходило, а теперь в двух, дядюшка. Их две. Мне больше по душе Баскакова, а Кузьмичу больше полюбилась Квощинская.

— Да. Вот что… Ну, так дело, стало быть, ещё не горит, терпит, — усмехнулся князь. — Ну и что же? Обе эти девицы — красавицы писаные? Ангелы?

— Точно так-с. Вы, стало быть, знаете?..

— Ещё бы. Как же не знать! — воскликнул князь. — Всё знаю. Знаю, что ты девицу обожаешь и будешь обожать до конца твоих дней…

— Да-с. Только я ещё не знаю… которую…

— И если тебе нельзя будет на которой-либо жениться, то ты будешь самый несчастный человек… Хоть руки на себя наложить… Так ведь?

— Так-с. Воистину. Кто же вам это сказал? Кузьмич сказал?

— Нет. Не Кузьмич. Глупость людская мне это сказала. Всякий день вижу, всю жизнь мою, таких дураков, как ты… Пора всё это мне знать. Ну вот что, Александр. Отговаривать тебя жениться я не хочу. Советовать инако поступить мне, как дяде твоему, неблагоприлично. Хорошему на мой толк, но худому на людской толк, мне тебя учить грех. Стало быть, я могу тебя только жалеть.

— Я вас, дядюшка, не понимаю, — сказал Сашок.

— То-то… То-то… И не можешь понять. Когда бы ты мог мои рассужденья понимать, то и был бы ты неспособен на такое дурачество, как женитьба. Ай, батюшки, сколько вас, дураков, эдак пропадает, — насмешливо и жалостливо прибавил князь. — Что ни день — свадьба! Что ни день — пропал молодец. Кроме постов и суббот! Ну, что же делать! Спасибо ещё, что не сейчас собрался, не знаешь ещё, на которой… Когда порешишь, которая тебе больше "ангел" и без которой жить не можешь, тогда скажи. Я всё сделаю, чтобы было богато и хорошо на твоём погребении… Тьфу! На венчании.

Князь рассмеялся, а затем снова глубоко задумался.

XIX

Около полудня князь вышел от себя и направился наверх в комнаты Земфиры. В эту пору дня он бывал крайне редко и разве только по особо важному поводу. Много за это утро передумал он.

— Здравствуйте, моя прелесть! — сказал он, входя и улыбаясь насмешливо.

"Сердит на что-нибудь", — подумала про себя Земфира, хорошо знавшая своего сожителя и видевшая его насквозь.

— Здравствуйте, — ответила она небрежно.

— Потолковать я пришёл с тобой об одной довольно важной материи.

— Ну…

— Что ну?..

— Ну, говорю…

— Напрасно нукаешь. Я не лошадь.

— Опять поехали! Стало быть, начинается канитель.

— Удивительное дело, — проговорил князь как бы сам себе. — Нерусская. Басурманка. По-русски говорит, как учёный скворец. А все невежливые и холопские российские способы речи подхватила. Нукает. Или норовит: заладила Маланья! Или: поехали! Удивительно… Ну, вот что, моя прелесть. Ты мне с твоими грубостями и с твоим чёртовым нравом начинаешь наскучивать. Ты говоришь: "Поехали". Да. Правда. Мы с тобой вот уже годика с два, как поехали врозь. И далеко уехали. Вернее выразиться: разъехались… Да не в этом дело… А дело вот в чём. С каких пор ты начала врать, лгать и клеветать… Ну-ка?

— Что?

— Ну, говорю я. В свой черёд нукаю. Ну?

— Что вы говорите?

— Говорю: ну, говорю: отвечай. С каких пор ты начала клеветничеством заниматься? Уже давным-давно, да я не замечал? Или недавно? Ты вот объяснила, что тебе проходу нет от племянника, который якобы в тебя по уши влюбился и тащит тебя… В свои объятия, что ли? А он мне сейчас объяснил, что такая старая девица, как ты, да ещё нахальная, да ещё, говорит, чем-то затхлым отдающая, будто псиной, не могла и не может ему полюбиться. Это, говорит, дядюшка, для вас, старика, такая чернавка прелестна, а меня от эдакой нудить бы стало…

— Что-о? — изумилась Земфира, но затем догадалась, что всё выдумки князя, рассмеялась.

Однако разговор и объяснения не привели ни к чему. Слишком искусна была женщина, играя комедию. Она объяснила, что сочинила всё потому, что, очевидно, ошиблась и ей показалось, что Сашок в неё влюблён.

— Ну так впредь знай, — сказал князь, — что он влюблён сильно, да только не в тебя.

И князь передал Земфире намерение Сашка жениться.

Вместе с тем разговор и объяснения с племянником и с сожительницей человека умного, самолюбивого, справедливого и решительного в поступках привели его к одному из важнейших деяний всей его жизни. Через два дня после уличения Земфиры в клевете явился вдобавок "доклад" Кузьмича о поцелуе… про который не обмолвился Сашок по своей доброте и честности… И князь снова тем утром вызвал к себе племянника по делу.

Когда Сашок вошёл в кабинет дяди, князь сидел в кресле и держал в руках большой сложенный лист бумаги; улыбаясь, он хлопал себя листом по коленке.

— Ну, воробей, как тебя зовёт княгиня Трубецкая, присядь! — сказал он. — Сюда… Поближе!.. Скажи, ты в грамоте не очень силён?

Сашок улыбнулся, не зная, как ответить.

— Писаное можешь читать?

— Могу-с!

— Ну а мою записку всё-таки не понял, где стояло: "любрабезканый пледамянбраник"?

— Да ведь это, дядюшка, было на вашем чудном языке, а не по-российски! — рассмеялся Сашок.

— Ну, стало быть, вот это можешь прочесть! — Князь развернул лист и подставил ему к носу. — Это ведь, кажется, попросту, по-российски. Ну а написано хорошо, чисто?

— Да-с! Я эдакое могу прочесть.

— Ну, так читай!

Сашок взял лист и начал читать вслух.

— Нет, ты себе читай. Я-то наизусть знаю!

Несмотря на то, что бумага была красиво и чётко написана, Сашок читал её медленно, стараясь вникнуть в суть изложения, и только через десять или пятнадцать строк вполне сообразил, что у него в руках, и начал понимать. Бумага была — завещание по форме.

И, дочитав его до конца, он узнал, что половина состояния дяди жертвуется им в пользу двух монастырей на помин души. Другая половина состояния должна быть душеприказчиком обращена продажей вотчин в капитал. Капитал же этот — крупная сумма, которую Сашок сразу и не сообразил, должен быть передан Земфире в награду за её "сердечное попечение, любовь и преданность".

— Понял? — спросил князь, усмехаясь, когда племянник кончил, и взглянул уже ему в лицо.

— Понял-с!

— Что это такое?

— Духовная ваша.

— Стало быть, половину в монастыри Господу Богу, а половину Земфире Турковне. А тебе, единственному родственнику и крестнику, — вот что!..

И князь подставил палец под самый нос Сашка.

— Тебе не обидно? — спросил он.

— Нет, дядюшка! — добродушно ответил Сашок.

— Почему же?

— Ведь всё оное ваше и воля ваша! Да и как же вы мне что оставите, когда вы меня с рождения и не знавали? А в монастырь отдать — дело богоугодное. А особе завещать, которая при вас давно состоит и вас, полагательно, любила и теперь всё-таки любит, тоже совсем справедливо, — так как же мне обижаться-то?

— Ах ты, воробей, воробей! — вздохнул князь; он протянул руку, погладил Сашка по голове, затем взял у него лист из рук и выговорил; — Ну а вот это ты поймёшь или не поймёшь?

И князь, держа лист обеими руками у самого лица племянника, медленно и как бы аккуратно разорвал его на четыре части, потом на мелкие кусочки, а затем бросил на пол.

— Вот тебе! Какие Александр Алексеевич Козельский умеет колена отмачивать и фокусы показывать. Коли теперь я вдруг возьму да помру, что будет? Как, по-твоему?

— Не знаю, дядюшка!

— Как не знаешь? Да что же ты, совсем малый ребёнок? Ведь ты мой единственный родственник и к тому же родной племянник… Ну?

— Что ну-с?

— Да ведь всё же твоё будет!

Сашок глядел дяде в лицо и молчал.

— Чего же ты не радуешься?

— Да что же, дядюшка? Ведь это когда ещё будет! — спокойно произнёс Сашок.

— А-а, вон как! Так ты бы желал, чтобы я сейчас околел? Ай да крестник!

— Что вы? Бог с вами! — воскликнул тот.

— Потерпи, брат! Ещё лет десять проживу, а больше-то и трудно. Мы, Козельские, недолговечны. По крайности, теперь знай, что ты — мой единственный наследник. Ну а состояния-то у меня побольше того, что думают и толкуют люди. А если это всё так приключилось, то спасибо скажи Земфире… Это всё она…

— Как же Земфира? — тихо протянул молодой человек, совершенно поражённый.

— Так. Уж очень она постаралась, чтобы ты моим наследником оказался.

— Вот никогда не думал! — воскликнул Сашок. — Ей-Богу, не думал! А я, дядюшка, грешен, совсем не так думал. И уж если на правду пошло, то я вам доложу, что я совсем, как дурак какой, судил её. Я ещё вчера думал и с Кузьмичом толковал, что она меня хотела хитро так из вашего дома выжить. Не враждой и не таким поведением, как бы вот эта княгиня Трубецкая. А напротив, соблазнить хотела всячески, а затем так ласково да тихо обнести пред вами, свалить всё на меня и выкурить отсюда! А она вот что! Это я, выходит, пред ней виноват. Кругом виноват!

Князь, выслушав, стал смеяться звонким, добродушным смехом.