Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой - Коко Шанель

Андре рассказывал, как позорно французы проиграли все Гитлеру, зато теперь решили, что они герои. И кто герои, эти вот головорезы, которые ходили с довольным видом, чувствуя свою силу против парижанок? Толпа против беззащитных женщин, все преступление которых состояло в том, что любили «не тех»? До чего же докатилась тогдашняя Франция!

Они арестовали Саша Гитри, который, используя свои связи, столько сделал, чтобы вытаскивать людей из лагерей. Они преследовали Сержа Лифаря (он прятался в моей квартире на рю Камбон) за то, что Лифарь не отказался танцевать при немцах и присутствовал на приемах, устраиваемых в «Гранд-опера». Наверное, в угоду этим бандитам-фифишкам надо было не просто закрыть «Гранд-опера», но и взорвать само здание, а балетную труппу отправить пускать под откос поезда? Разве Лифарь виноват, что немцы заняли Париж?

Фифишкам кричать стоило бы тогда, когда все только начиналось, а не когда в брошенном ими городе люди пытались не превратиться в запуганных животных! Да, я жила в «Ритце», не желая уступить немцам мой любимый отель, да, я спала со Шпатцем, ходила смотреть на Лифаря в «Гран-опера» и делала костюмы для Кокто! А где мне было жить, под Большим мостом? С кем спать, с клошаром? Тьфу на них, не сумевших спасти Францию от оккупации, но обвинивших во всем тех, кого они сначала предали!

Я мало куда выходила, не хотелось лишний раз ни попадаться на глаза, ни видеть кого-либо. Но в свой магазин ходить пришлось, этого требовали дела. Конечно, духи продавались из рук вон плохо, немцы ушли, а парижанам не до духов, они радовались освобождению.

В один из дней почти столкнулась с каким-то неприятным типом, одетым в форму, но уже французскую, вернее, полицейскую — неряшливая мятая рубашка, плохо сидящие мешковатые брюки и грязная обувь непонятной расцветки. Его взгляд, долгий и неприязненный, мне совершенно не понравился. Это могло означать что угодно, ведь те, кто вчера работал на немцев, сегодня оказывался среди ярых разоблачителей коллаборационистов, а этого человека я уже где-то видела, значит, завтра он может обвинить меня. Поводов больше чем достаточно, его не остановит мой возраст и мое достоинство.

В отеле что-то заставило попросить портье:

— Мсье Мишель, если вдруг со мной что-то случится, за мной придут, пожалуйста, тут же позвоните по этому телефону. Только прошу вас, никто не должен знать об этом.

— Что вы, мадемуазель, за что вас арестовывать?

Конечно, я не стала объяснять за что.

Увидев на следующее утро (какая наглость будить меня в восемь часов!) вооруженных верзил у себя в номере, я даже не удивилась. С трудом сдержавшись, чтобы не наорать на мужланов, не умеющих вести себя в присутствии дамы, подчинилась. Просто глянула на их лица и поняла, что любые слова бесполезны, напротив, будут восприняты как оскорбление тех, кто при власти. А унижать в ответ они умели…

Проходя мимо портье, с тревогой глянула на него. Мишель кивнул:

— Не беспокойтесь, мадемуазель, я пригляжу за вашими вещами, все будет, как вы просили.

— Благодарю вас.

Наверное, не стоило дожидаться проблем и следовало бежать давным-давно. Как когда-то я ненавидела зачинщиков забастовки, приведшей меня к невиданному унижению со стороны собственных работниц, так теперь ненавидела вот этих молодчиков в рубашках с закатанными рукавами, дурно воспитанных, хамивших швейцару, топавших какими-то немыслимыми грязными туфлями из парусины по коврам «Ритца» и считавшими себя хозяевами Парижа. Я их не боялась, ненависть подавляет страх, теперь я это точно знаю.

«Комитеты по чистке»… Надо же такое придумать! Они, видите ли, вычищали Париж от скверны коллаборационизма. У меня ассоциация была только с мусорщиками или еще хуже — с ассенизацией, казалось, что от них и пахнет так же.

В Комитете, куда меня привезли, конечно, сидел тот самый тип, что пристально смотрел на меня вчера.

— Мадам Шанель?

— Мадемуазель.

Я даже не стала говорить ему «пожалуйста». Если мне хамят, рассчитывать на ответную вежливость не стоит.

— Вы обвиняетесь в сотрудничестве с оккупантами.

— Может, для начала вы предложите мне присесть?

— О, да, конечно! Можете присесть пока здесь, а потом еще надолго!

Только бы портье не затянул со звонком. Каждая минута, проведенная в обществе этого очкарика, казалась вечностью. Очкарика? Я вспомнила, почему лицо «чистильщика» показалось мне знакомым — это был тот самый представитель профсоюза, что долго и безуспешно убеждал меня не закрывать Дом моделей, предлагая шить форму для армии. Интересно, кто шил рубашки, которые на них надеты? Явно даже не Эльза Скиапарелли.

— У вас был любовник-немец.

Как мне хотелось его уничтожить, просто раздавить, как таракана, но мешало чувство гадливости, не хотелось пачкать руки.

— Мне столько лет, что когда в мою постель попадет любовник, я не спрашиваю у него паспорт!

— Но вы не могли не знать, что он немец, да еще и шпион.

— Разведчик. Не всякий немец подлец, как не всякий француз порядочен.

Конечно, опасно, власть у него в руках, но разговаривать спокойно я просто не могла. Этот дурно одетый и дурно пахнущий мужичонка смел указывать мне, с кем спать!

Конечно, он припомнил работу «на оккупантов».

— Какую? Мой Дом моделей и ателье были закрыты еще до прихода немцев. Хотя, не вы ли убеждали меня не делать этого и продолжать работу?

То, что я вспомнила нашу первую встречу, очкарика явно смутило, он махнул рукой верзилам:

— Отведите в камеру, потом с ней поговорим.

— Ну нет! Если я арестована, предъявите основания и вызовите моего адвоката! Если нет, извольте объяснить свои действия и действия своих сотрудников.

К обеду я вернулась в «Ритц», портье позвонил, как и обещал, сразу же. Отпуская меня, очкарик сквозь зубы посоветовал:

— Не стоит так свободно разгуливать по городу, кроме нас многие знают, что вы жили в «Ритце» все это время, к тому же в обществе немца из разведки.

Я не стала отвечать, лишь презрительно фыркнув, но решила, что он прав. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, пора и правда уезжать из Парижа.

Я оказалась выкинута из жизни совсем. Шпатц уехал еще раньше, друзья либо разбежались, либо умерли, либо отказались от меня. Дело стольких лет закрыто. Я никому не нужна…

«Занимайтесь модой, мадемуазель…» Какой и где?! Кому нужна мода в сумасшедшем мире, где правят «комитеты по чистке»?

Где-то далеко еще шла война, гибли люди, раздавались взрывы… Но в Швейцарии было тихо, так тихо, что в реальность остального мира плохо верилось. Швейцария стала приютом для многих, кто больше не желал слушать о коллаборационизме, кто хотел и мог позволить себе спокойную жизнь.

В Швейцарии тихо. Сначала эта тишина без громогласных маршей, без криков возбужденной толпы, без злости, ярости, гнева и отчаяния показалась истинным раем. Я даже пожалела, что не уехала сюда давным-давно, сразу после закрытия своего Дома. Все равно толку от моего пребывания в Париже и даже попыток стать тайной переговорщицей на высшем уровне никакого, только испортила отношение к себе со стороны французов, которых легко убедили, что, продавая духи в магазине на рю Камбон, я нанесла страшный вред делу Сопротивления и стала предательницей!

Подвергаться риску быть оплеванной или снова допрошенной в Комитете не хотелось. Дом моделей закрыт, магазин справлялся и без меня. Мои деньги лежали в банках Швейцарии, где же жить мне?

В Швейцарию перебрался и товарищ по несчастью Шпатц. Что у меня за судьба такая — содержать мужчин? Наверное, возможно одно из двух — либо мужчина содержит тебя, либо ты его.

Я никогда не могла допустить, чтобы меня содержали, даже Бой. И герцог Вестминстерский тоже, получая сумасшедшие подарки, тут же отдаривала не меньшими.

Наверное, с сильными мужчинами так нельзя, самостоятельная женщина рядом их не устраивает, они должны довлеть и быть хозяевами. Но рядом со мной оказывалось куда больше слабых мужчин, они могли быть талантливыми, даже гениальными, но зарабатывать деньги не умели. Это тоже талант.

И я содержала своих мужчин, не только тех, с кем спала, но и тех, кому просто требовалась помощь. Интересно, что они просили эту помощь, если попадали в трудное положение, даже сильные просили, потому что считали меня равной себе.

Шпатц не просил, он ее просто брал. К тому же красавчик прекрасно знал мое уязвимое место: участие в операции «Шляпка». Расскажи Шпатц все в своей интерпретации, я никогда не отмылась бы от грязи. Мне наплевать на мнение «комитетчиков», но желания, чтобы многочисленные газеты снова и снова поливали грязью мое имя, конечно, не было.

— Чего ты хочешь?

— Денег, — Шпатц спокойно пожал плечами. — Я же должен на что-то жить.

Он получил и еще долго получал свою долю, молчал, хотя время от времени угрожал, что все расскажет, «потому что совесть не позволяет молчать».