Гордиев узел - Бернхард Шлинк

— Хорошо-хорошо, Фран. Я не возьму ее с собой. Не бойся. С ней все в порядке. Она тут вовсю общается с собакой и с кошкой, и все ее любят и балуют. А как Бентон собирается ее забрать?

— Он сказал, ты же не можешь все время таскать ее с собой и использовать как заложницу. И когда ты уйдешь из дома, он просто заберет ее, и все. С ним летит еще один тип. Их двое.

— А ты не знаешь, когда он прилетает?

— Он вылетает прямо сейчас, рейс «Пан-Американ», из аэропорта Кеннеди. В обед он будет в Сан-Франциско. Обещай мне, что ты к тому времени уже исчезнешь! Что никаких осложнений с Джилл не будет!

— Не бойся, Кареглазка. Все будет хорошо. Джилл в полной безопасности, и никаких проблем из-за меня не будет. Скоро ты снова увидишь Джилл, а когда она вырастет, ты ей расскажешь историю об одном сумасшедшем, который удрал с ней в Сан-Франциско, а она расскажет своим подружкам, что, когда она была маленькая, один сумасшедший увез ее в Сан-Франциско… Ну-ну, Кареглазка, не плачь.

Фран повесила трубку. Георг включил кофеварку и посмотрел на новую картину Джонатана. Вчера на холсте были видны лишь стволы деревьев какого-то темного леса, а между ними — грубо набросанные очертания мужчины, который, стоя на одном колене, бережно обнимает за плечи маленькую девочку. Интересно, сколько времени Джонатан работал над этим? Голова мужчины была готова. Он что-то шепчет девочке на ухо, его улыбающиеся карие глаза излучают тепло, словно обещая зрителю, что девочка сейчас обрадуется его словам, скорчит довольную гримасу и застенчиво поднимет плечи. Девочка все еще оставалась силуэтом. Но голова мужчины вдохнула в эти контуры жизнь.

«Значит, ты все-таки добился своего, Джонатан, — подумал Георг. — Воздух уже не разрежен, и люди уже не похожи на застывших истуканов. Может быть, картины счастья хуже продаются, чем картины ужаса? Потому что в счастье все люди одинаковы — или как там говорится у Толстого? И лишь в страдании человек становится индивидуален и интересен, а может, только чувствует себя таковым, черт его знает! Все равно я этого не понимаю. Во всяком случае, я стою перед новой картиной и знаю, что я не обречен на одиночество и что общение для меня все еще возможно».

Шипение и фырканье кофеварки на кухне стихло, кофе был готов. Георг налил себе чашку и сел на стол. Стол был длинный; Георг насчитал семь мест с одной стороны, значит, здесь можно было устроить обед или ужин на шестнадцать персон. Он посмотрел в окно. Небо было голубое. На улице ревели грузовики располагавшегося по соседству автотранспортного предприятия. Почему они ревут так по-разному? Почему рев одного мотора отличается от рева другого? Ведь когда они вечером выстраиваются в гараже в одну шеренгу, они похожи как две капли воды.

«Не заговаривай сам себе зубы! — оборвал он себя. — Лучше еще раз как следует подумай. Зачем прилетает Бентон? Как он объясняет себе то, что я нахожусь с негативами в Сан-Франциско? Что я здесь с ними могу делать? Предполагает ли он, что я вступил в контакт с Гильманом? Он летит сюда не для того, чтобы поговорить со мной. Это он мог бы сделать и по телефону, во всяком случае попытаться. И не для того, чтобы поговорить с Гильманом. Это он тоже мог бы сделать по телефону. А может, уже и сделал — и ему этот разговор не понравился. Джилл? Чушь! Даже если бы Джилл или Фран для него что-нибудь значили, он знает, что я ничего не сделаю ребенку. Даже Фран с трудом верит в то, что я способен на это. А уж Бентон-то с самого начала считал меня бумажным тигром.

Нет, это все ерунда. Бентон знает, что я не способен на насилие. Но я выследил его, я сорвал с него маску агента русской или польской разведки, после первой неудачи, так сказать, перегруппировался и готов вновь накинуть на него петлю. Он видит это, хотя и не знает, что именно я затеваю. Это его беспокоит и пугает. Это тем более должно пугать его, если он и вправду собирается заключить сделку с русскими.

А что бы я сам стал делать на его месте?»

Он медленно встал, вернулся в большую комнату, которую называл мастерской Джонатана, нашел сигареты, закурил и глубоко затянулся, с любопытством ожидая удара в горло и в грудь, и удар не заставил себе долго ждать. Георг сделал еще одну затяжку.

«Бентон хочет меня убить, — продолжил он свой анализ, вперив невидящий взгляд в картину Джонатана. — Он ничего при этом не теряет, зато все выигрывает. Допустим, заметка в „Нью-Йорк таймс“ ему сначала пришлась не по душе, но сейчас этой заметки, показаний тех двух подонков и того обстоятельства, что я увез с собой Джилл, ему было бы достаточно, чтобы сконструировать историю, в которой убийство опасного психа Польгера выглядело бы настоящим подвигом. Во всяком случае, печальной необходимостью. И какой бы ущерб Бентон ни нанес Гильману, пресловутого „ограничения ущерба“ гораздо проще добиться, если меня уже нет в живых, чем если я жив и могу давать показания.

Что я могу сделать в данной ситуации? Удрать? А удастся ли мне вообще выбраться из США? И не попытается ли Бентон достать меня и в Кюкюроне или в Карлсруэ?»

Георг машинально посмотрел на сигарету, которую держал указательным, средним и большим пальцами левой руки. Дым скользил вдоль сигареты и поднимался вверх тонкими арабесками. «Пэлл-Мэлл. In hoc signo vinces».[42] Два льва держат герб. Георг рассмеялся.

«А Фран? Фран, которую я люблю, сам не знаю, за что и почему? Фран, с которой я хочу быть вместе, даже если останусь при этом одиноким? Фран, которую я уже начал любить и в Джилл, как будто мне недостаточно любви к ней самой? Что будет с Фран и со мной, если я смоюсь?»

Георг подошел к письменному столу Джонатана, достал пистолет и покачал его на ладони. Рассечь гордиев узел. «Я даже не знаю, как эту штуковину заряжать и как из нее стрелять. Нажать на курок. Надо ли держать его двумя руками? А как стрелять — целиться, совмещая прорезь прицела с мушкой, или просто навскидку? И где тут предохранитель? И как он действует?»

Дверь спальни Джонатана открылась.

— Хай, Джордж!

Фирн, еще не до конца проснувшись, пошлепала в ванную. К счастью, она не заметила у него в руке пистолет.

Потом начался день. Зашумел сливной бачок унитаза, Фирн вышла из ванной, налила кофе себе и Джонатану, Георг пошел принимать душ, Джилл расплакалась, Фирн подогрела бутылочку и накормила ее, Джонатан поджарил яйца с беконом, и они сели завтракать. У Георга было такое чувство, как будто все эти маленькие радости повседневной жизни он испытывает в последний раз. Горечь кофе, горячая вода из душа на коже, сочный вкус яичницы с беконом, уютная неторопливость, с которой обсуждаются мелкие вопросы быта, являющиеся неотъемлемой частью этой повседневности.

После завтрака Георг в первый раз надел на себя рюкзак-переноску, который Фран положила ему в сумку, посадил в нее Джилл и отправился на прогулку.

«Бентон хочет меня убить», — пульсировало у него где-то на периферии сознания.

Он поднялся на холм и показал Джилл сверху небоскребы, автомагистрали, мосты и залив. Она быстро уснула.

Как подготовить Фирн и Джонатана к тому, что после обеда придут двое и потребуют отдать им Джилл? «Ах да, кстати, Фирн, сегодня после обеда за Джилл придут двое мужчин. Возможно, они выломают дверь ногами и станут грозить вам с Джонатаном пистолетом, а может, представятся полицейскими. Ты просто отдай им Джилл и ни о чем не беспокойся. А я уезжаю. Спасибо за гостеприимство, вот плата за жилье. Пока!»

Георг пошел обратно к дому. Причину того, что он потом сделал, какое-то определенное соображение или ощущение, заставившее его поступить именно так, он не смог бы назвать ни в момент совершения этого поступка, ни позже. В голове у него не прозвучало характерного щелчка, означающего принятое решение. По пути домой его занимали мысли о том, как подготовить Фирн и Джонатана к визиту Джо. Что из вещей оставить Джо и Джилл, а что взять с собой? Где сдать взятую напрокат машину и как оттуда добраться до автобусной станции Грейхаунд? Он даже уже начал мысленно рисовать себе некую романтически-идеалистическую автоэпопею в никуда. Но, придя домой, он не сделал ничего из того, что собирался сделать. Ни руки, ни ноги, ни голова его не были готовы выполнить задуманные действия. Не то чтобы они отказали; с понятием отказа всегда ассоциируется понятие сопротивления, а никакого сопротивления тут не было и в помине. Просто все сделал иначе — все просто получилось иначе.

Курильщикам знакомо это явление. Человек уже два года не курит, зависимость организма уже давно преодолена, тоска по сигарете приходит очень редко, человек наслаждается своим новым самоощущением, новым статусом некурящего. Но в один прекрасный день, сидя за рабочим столом, или на скамейке в парке, или в зале вылета в аэропорту и не имея на то никаких видимых причин, не испытывая ни особого стресса, ни особого блаженства, некурящий-курильщик вдруг встает, подходит к автомату, бросает монеты, достает пачку сигарет и закуривает. Просто так. Приблизительно так же могут начинаться или заканчиваться любовные связи. И по этому же принципу мы выбираем блюдо в ресторане: читаем меню сверху вниз и снизу вверх и в конце концов заказываем какое-нибудь филе морского языка с турнедо.